Женский клуб

Пока мы складывали наши бумажки и убирали их в сумочки и карманы, в комнате стало как будто легче. Словно промчался наконец грозный шторм, и мы ощутили прилив оптимизма и покидали дом Ципоры, впервые за долгие недели преисполненные надежд. И именно тогда, по крайней мере в том, что касалось Бат-Шевы, дело приняло плохой оборот. Как заметила Хелен Шайовиц, Бат-Шева сложила свой листок бумаги и сунула в карман юбки. Миссис Леви клялась, что, когда Бат-Шева выходила из дома, увлеченная разговором с Мими, она выронила листок на пороге (то ли случайно, то ли нарочно – этого уж никто, даже миссис Леви, знать не мог). Миссис Леви как раз шла в нескольких шагах от Бат-Шевы и немедленно подняла бумажку, развернула и разгладила на ноге. Встав у лампочки над дверью, она обнаружила, что Бат-Шева не написала ни единого слова.

И кто скажет, как это понимать? Может, Бат-Шева не смогла ничего придумать. Может, побоялась доверить бумаге страшный грех. Может, по-прежнему считала, что можно делать вид, будто ее прошлое не имеет никакого отношения к ней сегодняшней. Или, может, она не верила в покаяние и насмехалась над нашими попытками стать лучше. Что бы там ни было, но это оставило неприятный осадок.

Мы никак не могли выкинуть из головы это происшествие и стали обсуждать, как лучше все уладить. Мы отговаривали дочерей от того, чтобы они проводили время с Бат-Шевой. «Разве ты не ходила к ней вчера вечером? Тебе не кажется, что правильнее больше времени бывать в компании сверстниц?» – спрашивали мы, когда они сообщали, что идут навестить Бат-Шеву. Если они упорствовали, мы жестко оговаривали, когда им вернуться: дотемна, чтобы успеть накрыть на стол к ужину, не больше чем через час после ухода.

Мы задумались и о том, что не следовало бы нашим дочерям и на уроках оставаться наедине с Бат-Шевой. Мы вдруг поняли, что совершенно не в курсе того, что там происходит. С Бат-Шевы станется, она может и рисование обнаженной натуры устроить. Мы воображали разговоры, которые они там вели, как свободно могли девочки высказывать все, что придет в голову, высмеивать школу, религию, может, даже нас. А что, если она в красках расписывала им свой, назовем его так, отпуск; что, если говорила, что тот год был остро необходимым освобождением от стольких правил и ограничений? Что, если советовала им последовать ее примеру?

Но, слава богу, была Йохевед Абрахам. У нее не было занятий во время урока рисования у девочек, и обычно она сидела в одиночестве в учительской, пила кофе чашку за чашкой и размышляла о своем печальном одиночестве. К счастью, учительская была дверь в дверь с классом рисования, а стены в школе были до неприличия тонкими. Когда мы изложили Йохевед суть проблемы, она была рада помочь. Она не видит причин, сказала Йохевед, почему бы ей не прислушаться к тому, о чем говорят Бат-Шева с девочками. Мы вздохнули с облегчением. Хоть кто-то ответственный приглядит за Бат-Шевой, пока мы не найдем более основательного выхода из положения.

Но как бы мы ни относились к Бат-Шеве, мы намеревались никоим образом не выдавать этого в общении с Аялой; грехи матери не должны переходить на дочь. Мы по-прежнему приглашали ее домой играть с нашими детьми, по-прежнему обнимали в синагоге и усаживали на колени. Миссис Леви следила, чтобы Аяла исправно получала печенье с шоколадной крошкой, которое она пекла специально для нее каждую пятницу. Раньше она сама заносила его, заходила в дом, болтала с Бат-Шевой, радуясь возможности увидеть, как Аяла открывает жестяную банку и разом проглатывает пару печений. Теперь миссис Леви уже не готова была на эти визиты, поэтому оставляла печенье у задней двери, приложив записку с пожеланиями хорошей субботы Аяле.

Заметила ли Бат-Шева эти перемены, мы не знали. Если и да, то нам она ничего не высказывала. Но выглядела немного удрученной – мы замечали это по просительному взгляду, которым она провожала нас, когда мы коротко, на ходу приветствовали ее. Она больше времени проводила одна – нас уже не приглашали посидеть с ней на заднем дворе, любуясь закатом, не звали попробовать новое вегетарианское блюдо, с которым она экспериментировала. Она была осторожна, словно понимала, что где-то по дороге переступила черту, только не была уверена, где именно та черта проходила. Но мы всегда встречали ее благодарный взгляд, когда делали что-то для Аялы, и нам казалось, что она таким образом говорит нам: что бы ни случилось между ею и нами, Аяла по-прежнему остается частью нашего мира.