Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека

В любви всё прекрасно. И радости и страдания в любви одинаково возвышают нашу душу. Робость любящего и стыдливость любимой, молчаливый разговор между влюбленными, стесненность дыхания в присутствии любимого существа или даже при одной мысли о нем в его отсутствии, смущение от любви и гордость за нее, задыхающийся голос при случайной встрече (а каждая встреча кажется случайной и неожиданной, при всем ожидании ее, даже при назначенном свидании, до того она представляется незаслуженным даром!), нервная дрожь и учащенное сердцебиение от «случайного» прикосновения и таинство такого прикосновения (скрытая в нем волшебная сила), наконец, первое признание (а это еще только начало!..), – всё в любви одинаково значительно (да еще как!), одинаково пленительно, одинаково полно очарования, очарования, которого не выразить словами.

И тем не менее, это чудо прикосновения сумел описать и выразить словами известный английский писатель Ричард Олдингтон в романе «Все люди – враги» (1933 г. Пер. на рус. яз. О. А. Ефимовской – 1959 г.). В этом романе много чудесных страниц, но самыми прекрасными в нем я считаю страницы, посвященные этому «чуду прикосновения», испытанному на себе героем романа еще на исходе отроческих лет. Само слово «чудо прикосновения» (или, как я выразился, таинство прикосновения) заимствовано мною из этого романа. Я позволю себе воспроизвести здесь – в главе о любви – эти страницы, сократив их лишь по возможности за счет тех мест, без которых повествование не потеряло бы в своей выразительности.

«Это было во время летних каникул, когда его двоюродная сестра, Эвелина, приехала погостить на две недели. С тех пор, как Тони помнил себя, он помнил Эвелину, которая время от времени приезжала к ним, сначала девочкой в коротеньких платьицах, с длинными черными косами, потом в платьях ниже колен и с косами, уже необыкновенно аккуратно уложенными на голове. <…>

Быстрый расцвет юности подобен восхождению на высокую крутую гору, когда пейзаж кругом меняется чуть ли не на каждом шагу. Тони с трудом узнал прежнюю Эвелину в новой Эвелине… Эвелина переодевалась к обеду, оставалась сидеть вечером, после того как Тони уходил спать, и, по-видимому, окончательно перешла во враждебный лагерь взрослых. <…>

На следующее утро после приезда Эвелины Тони по привычке проснулся очень рано. <…> Он как-то сразу проснулся, вскочил и без всякого обдуманного намерения, без всякого умысла, следуя лишь инстинктивному порыву, направился в комнату Эвелины. Все чувства его были сильно напряжены, и он слегка дрожал от волнения. Он не задавал себе вопроса, почему он так странно поступает и что его ждет. Он двигался, точно повинуясь какой-то посторонней силе, даже не отдавая себе отчета в собственных побуждениях – минуту тому назад он еще спал, а сейчас уже открывал свою дверь. <…>

Он, не задумываясь, открыл дверь в комнату Эвелины, все с тем же странным, похожим на галлюцинацию, ощущением, что он подчиняется какой-то посторонней силе, и все еще не сознавая, зачем он пришел. <…> Когда он открывал дверь, занавеска на окне слегка приподнялась от сквозняка, и он увидел спящую Эвелину, которая лежала на боку спиной к нему, и ее длинная черная коса выделялась на белой простыне. <…> Быстро и бесшумно Тони скользнул в постель рядом с ней. Он почувствовал, как она вздрогнула и наполовину повернулась, когда он дотронулся до нее рукой, но он поспешно шепнул:

– Это только я, Тони. Можно мне побыть немного?

Эвелина ничего не ответила и не пошевелилась: она спала или делала вид, что спит. Тони едва осмеливался дышать, хотя сердце его колотилось, и в течение какого-то времени, показавшегося ему сверкающей вечностью, он лежал совершенно неподвижно. В его закрытых глазах стоял какой-то золотистый полумрак, а все тело словно превратилось в одно живое ощущение, чистое и зыбкое, как свет. Как долго продолжалось это состояние, он не знал. Это была вечность, – но она промелькнула, как мгновение. Не двигаясь, не открывая глаз, Эвелина шепнула:

– Тебе пора уходить, милый. Скоро придут меня будить.

Он встал без колебаний и протеста, поправил ее постель и пошел обратно в свою комнату, где лег, уткнувшись лицом в подушку, и лежал так до тех пор, пока его не позвали, дрожа и без конца повторяя про себя:

«Груди нимфы в чаще кустов», «Груди нимфы в чаще кустов…»

Когда они встретились за завтраком, Эвелина даже взглядом не намекнула на то, что произошло между ними. Тони и не добивался этого. Ему казалось, что то, что было, произошло между двумя другими людьми, совсем не похожими на тех, которые теперь одеты и разговаривают, как обычно. Но все утро он провел в состоянии какого-то непостижимого блаженства, почти безотчетного, но реального, какое мы испытываем иногда после особенно приятного сна. В самом деле, это казалось каким-то прекрасным сновидением, так явственно было ощущение, что это было переживание другого «я»; и его поступок был настолько интуитивен и невинен, что он переживал свое блаженство, не вызывая в памяти никаких подробностей. <…>