Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— По-ня-я-тно, — протянул Николай Иванович, хмыкнул и положил трубку. Глянул на часы: восемнадцать часов одиннадцать минут. Представил: Бабель в спальне с его, Ежова, женой, Евгенией Соломоновной… Уже по одному этому он верный кандидат на тот свет. Но самое интересное — зачем писателю Бабелю жена наркома внутренних дел? Сказать, чтобы красавица и молодая — не скажешь; сказать, чтобы умна — тоже язык не повернется. Да и сам Бабель — чего в нем хорошего с женской точки зрения? Ни фигуры, ни рожи. Ан нет, сцепились — водой не разольешь. Зов крови, наверное…

Впрочем, Бабеля, похоже, прельщает не сама женщина, а положение ее мужа. Все любовницы, какие у него есть и были, жены либо высокопоставленных чекистов, либо военных, либо каких-то знаменитостей. Остальные — в виде исключения. Что он в них ищет? Острых ощущений, которые могут предоставить ему их мужья? Разнообразия? Защиты от возможных превратностей судьбы? Идиот! Он не понимает того, что его легко можно обвинить в шпионаже и вербовке шпионской же агентуры среди жен высокоинформированных должностных лиц… Может быть, взять и нагрянуть, застукать на месте преступления? То-то же будет картинка…

Николай Иванович закурил новую папиросу, жадно затянулся дымом. Он не ревновал Бабеля к своей жене, он вообще ничего не имел против их связи. Более того, он боялся показывать, что знает об этой связи, ибо иначе надо что-то предпринимать, чтобы эту связь разрушить. А что-то предпринимать по собственной воле с тех пор, как занимает ответственные должности, Николай Иванович не способен. Вот если бы ему приказали… Но приказать может только Сталин, а Сталину нет дела до личной жизни наркома внутренних дел. Пока нет дела — Николай Иванович на сей счет не заблуждался.

Что касается жены, так ее понять можно: бабе нужен мужик. А Евгения Соломоновна давно не пробуждает в Николае Ивановиче никаких чувств и желаний, то есть мужа у нее как бы и не существует. А все потому, что Николая Ивановича если и тянет к женщинам, то разве что к молоденьким, особенно к девственницам и особо смазливым. Но свою похоть он предпочитает растрачивать на мальчиков определенного рода, делает это не чаще раза в месяц, тайно, со всякими предосторожностями. С другой стороны, даже удивительно, что его жена способна у кого-то определенные чувства и желания пробуждать: до Бабеля, с которым Евгения Соломоновна спуталась еще в Берлине, а Ежов даже не знал о ее существовании, она путалась с литератором Авербахом, музыкантом Фридманом, артистом театра Мейерхольда Глубоким, потом… всех и не упомнишь.

Да если бы она одна! Многие жены ответственных работников ведут себя точно так же — уж Николай-то Иванович знает это доподлинно. С жиру бесятся, что ли? Доходит до того, что мужья меняются женами, жены — мужьями. Или живут этаким колхозом. Это еще одно доказательство разложения так называемого «тонкого слоя революционеров». Между тем все они с некоторых пор особенно громко кричат о том, что семья есть ячейка коммунистического общества, что надо беречь и укреплять эту самую ячейку. Более того, трудно сегодня найти больших патриотов, чем те, которые еще вчера высмеивали патриотизм как проявление буржуазной дикости, сделав это слово контрреволюционным и ругательным. А еще удивляются, за что их ставят к стенке. Тот же Бухарин — сидит в Бутырках и пишет, пишет, пишет… А о чем, спрашивается? Да все о том же: за что меня посадили, если я ни в чем не виноват ни перед партией, ни перед советской властью? Небось и Бабель будет писать, если ему предоставят такую возможность…

С Бабелем у Евгении Соломоновны самый длительный роман… Пыхтит, небось, бедная: в Бабеле пудов шесть с половиной, не меньше… кровать скрипит… Бабель сопит… — сплошной восторг и изумление. Пусть их себе забавляются… А Николаю Ивановичу на этой постели не лежать, он давно не пользуется общей со своей женой постелью, тем более что кто только на ней не возлежал в объятиях любвеобильной Соломоновны!

Пусть пока забавляются. Всему свое время. Сам же он утешится в другом месте.

* * *

В это же самое время, когда Ежов рассуждал сам с собой о превратностях человеческих судеб, Сталин принимал в своем кабинете начальника политуправления Красной армии комиссара первого ранга Льва Захаровича Мехлиса.

Мехлис сидел за длинным столом для заседаний, вытянув к Сталину острое лицо и следя за ним проваленными глазами. Во всей его поджарой фигуре чувствовалась готовность вскочить и бежать, сломя голову, куда прикажет Хозяин. Именно такой готовностью он отличался, работая личным секретарем Сталина в двадцатые годы, самые для Сталина трудные и решающие.

Мехлис многое знает о Сталине такого, чего не знают другие. Он изучил своего Хозяина, как самого себя, но никогда не пользовался ни своими знаниями, ни своим положением, если не считать того, что на каждом новом месте обрастал своими людьми, такими же, по его понятиям, лично ему преданными, как сам он был предан Сталину. И не всегда это были евреи.