Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Нынешнее место Иван Митрофанович получил с помощью своих немецких коллег-правоведов, высоко ценивших его многочисленные труды по римскому праву и его интерпретации различными государствами на различных стадиях своего исторического развития. До мировой войны Иван Митрофанович частенько бывал за границей, — чаще всего в Германии же, — где читал лекции в университетах, выступал на конференциях. Поначалу он и здесь начал с лекций, но потом — где-то к двадцать пятому году — на немцев нашел шовинистический стих, они вдруг сделали открытие, что все их беды от засилья иностранцев, особенно — евреев, и Ивану Митрофановичу пришлось опуститься до юрисконсульта. Однако жаловаться грешно: он все-таки занимается своим делом, которое дает ему возможность существовать, а многие его товарищи по несчастью не имеют и этого, работая кто официантом, кто шофером, а кто даже мусорщиком.

Нестеров отпустил домой секретаршу, графиню Юрлову, владевшую шестью европейскими языками, сорокадвухлетнюю даму, уже изрядно потускневшую и потерявшую былой шарм, и, провожая глазами ее несколько отяжелевшую фигуру, вспомнил, что завтра, в субботу, графиня придет к нему домой и проведет с ним ночь и выходной день. Однако предвкушение предстоящей близости не взволновало Нестерова, как волновало прежде. Возможно, он попривык к ней, возможно, сказываются годы: все-таки пятьдесят восемь — возраст далеко не юношеский, и самое лучшее осталось позади.

Иван Митрофанович закрыл контору, помещавшуюся на первом этаже старинного особняка, вышел на улицу и, прежде чем идти домой, зашел перекусить в ближайший кабак, где кормили пусть не изысканно, зато сравнительно дешево. А экономить приходилось каждый пфенниг, потому что скоро он закончит свои мемуары и понадобятся деньги, и не малые, на издание книги.

Да, прошли времена, когда европейские издатели сами гонялись за рукописями бывших русских общественных и политических деятелей, оказавшихся за пределами своей родины по вине большевиков, предпочитая тех, кто побывал в лапах чека и сумел из этих лап вырваться. Довольно скоро интерес к прошлым событиям пропал, особенно здесь, в Германии, которая с большой для себя выгодой торгует с совдепией и ссориться с ней не желает.

Можно, конечно, поехать во Францию, и Ивана Митрофановича приглашали туда и даже предлагали кафедру в одном из университетов, но жену свою он похоронил здесь, в Берлине, и ему казалось, что если он уедет от ее могилы, то это будет бесчестно по отношению к ее памяти.

Правда, с годами чувство прошлой и будущей вины перед женою несколько сгладилось, особенно после того, как в его жизнь вошла графиня Юрлова, но нужен еще какой-то, быть может, незначительный толчок, чтобы он окончательно порвал с прошлым… не в моральном, не в нравственном смысле, а чисто физически. В конце-то концов, Париж от Берлина значительно ближе, чем Берлин от Петербурга, а там у него остались все корни. В том числе и сын, судьба которого ему совершенно не известна.

Впрочем, расстояние — не главное. Это — как с иной женщиной: можно спать с ней в одной постели и оставаться чужим ей человеком. Что разрушено, то все равно уже нельзя restitutio in integrum — восстановить в целости, а всякие palliatife лишь создают видимость решения проблемы.

Иван Митрофанович допил пиво и вышел на улицу, под дождь. Он никогда сразу же после отсидки в конторе, как он называл свою работу, не шел к себе домой, а совершал часовой моцион по раз и навсегда установившемуся маршруту.

Он шел к Шпрее, потом вдоль ее бетонной набережной; иногда, если погода была хороша, переходил по мосту на ту сторону и углублялся в аллеи Тиргартенпарка. Иван Митрофанович любил эти прогулки, они стали частью его жизни, на ходу думалось как-то легче и все о главном, а будущее виделось не таким мрачным.

Общественные катаклизмы, если взирать на них с философских позиций, явление не такое уж редкое, и не одной России выпадало переживать ужасные повороты судьбы. Вспомнить хотя бы развал и падение Великой Римской империи и представить себе, каково было ее гражданам стать свидетелями этой гибели, пытаться что-то изменить и видеть, — а может быть, и понимать, — что все потуги напрасны, ибо варвары получают права гражданства, проникают во все институты государственной власти, рождаемость среди римлян падает, и даже раздача хлеба и других благ многодетным семьям не побуждает римлян к увеличению своих семей.

Интересный факт: вроде бы человеку немного надо для нормальной жизни: дом, улица, кусочек реки и леса, что-то там еще. Но с детства он сживается с тем воображаемым пространством, которое есть его Родина, и всякое сужение этого пространства действует на человека угнетающе: ему кажется, что убыли не просто большие куски былой Российской империи, а убыло его самого, что тесным стало его собственное жилище, что он собирался поехать и туда, и сюда, а теперь все это чужое, и люди там чужие и даже враждебные, то есть мир изменился настолько, что жить в этом новом мире почти невмоготу.