Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Все манипуляции с профессором Ермилов проделал быстро, будто это был обычный эпизод из его повседневной практики. Вынув иглу из вены, он прижал место укола пальцем в черной перчатке и несколько минут подержал, чтобы не образовался кровоподтек. Потом опустил рукав, накрыл профессора одеялом, огляделся. Взгляд его серо-голубых глаз был холоден и спокоен.

И дальше все его действия совершались механически. Ермилов открыл форточку, аккуратно сложил одежду профессора на стуле, как сложил бы, наверное, сам профессор, то же самое проделал и с покрывалом, после чего прошел в гостиную, навел и там порядок, еще раз осмотрелся и вышел в прихожую. Здесь он с минуту постоял у двери, прислушиваясь к звукам, доносящимся извне, чуть приоткрыл ее, еще подождал несколько секунд и решительно шагнул за порог.

За его спиною щелкнул английский замок.

Никто не видел, как Ермилов поднялся на чердак и спустился с него в другом уже подъезде на третий этаж. Здесь он отыскал дверь под номером 38, постучал и, не дождавшись ответа, нажал на ручку — дверь была не заперта. Ермилов вошел в темную прихожую — в лицо ему пахнуло спертым гнилым воздухом давно не проветриваемого помещения. Он прикрыл за собой дверь, позвал:

— Герр Кнорре! Можно к вам?

Послышался кашель, какие-то неразборчивые звуки, сиплый голос спросил ворчливо:

— Кто там?

— Принимай гостей, Генрих!

С этими словами Ермилов прошел в комнату, во мраке которой что-то шевелилось в углу, отчего возникал ржавый металлический скрип и повизгивание расшатанной кровати, а вместе с этими звуками на Ермилова накатывались волны резких гнилостных запахов, от которых сводило желудок.

Однако он пересилил себя, пошарил по стене и щелкнул выключателем. Зажглась тусклая лампочка, и взору Ермилова предстала картина, увидеть которую он никак не ожидал, хотя в Москве и получил полную информацию о Генрихе Кнорре: бывший социал-демократ, примыкавший к ее левому крылу и активно сотрудничавший с русскими, был ранен в ногу в шестнадцатом году в боях под Седаном (может, Ермилов и ранил его, отбивая со своим пулеметом одну из немецких атак), началась гангрена, а в результате — потеря обеих ног.

От активной деятельности genosse Knorre, разумеется, отошел, но в задании Ермилова ему отводилась роль отвлекающая, исключительно на тот случай, если что-то сложится не так, как планировалось. Своим появлением у Кнорре Ермилов должен был предупредить такой случай. Но операция прошла гладко, без сучка и задоринки, и завтра-послезавтра бывшего профессора Нестерова обнаружат умершим в собственной постели в результате кровоизлияния в мозг. Во всяком случае, так Ермилову объяснили на Лубянке действие укола, заставив изрядно потренироваться в технике инъекцирования сперва на макете, а потом в ближайшей районной больнице на настоящих больных.

Если действие укола действительно таково, как ему объяснили, то вряд ли у берлинской полиции возникнут какие-то подозрения, а если и возникнут, то она не станет поднимать шум и докапываться до истины. Да и кого искать? Никого и не было. Разве что к герру Кнорре заходил фронтовой товарищ, так это совсем в другом подъезде, и ушел он задолго до того, как умер русский доктор Нестеров, не имеющий в Берлине ни друзей, которые стали бы хлопотать о нем, ни родных.

Картина, представшая взору Ермилова в комнате герра Кнорре, была такова, что ему тут же захотелось повернуться и уйти, но он еще раз пересилил себя.

В маленькой комнатушке с облезлыми обоями стояла узкая железная кровать, на которой в груде тряпья шевелилось нечто, лишь отдаленно напоминающее человеческое существо: совершенно лысый синюшный череп облезшей обезьяны, торчащие в стороны большие уши, сморщенное, давно не бритое лицо, покрытое багровыми язвами, синие беспокойные руки, черный провал полураскрытого рта и бесцветные глаза, со страхом и надеждой неподвижно глядящие на Ермилова. И эта омерзительная вонь, исходящая от тряпья, от стен и потолка, от низкого стола, накрытого грязной скатертью, от ночного горшка, стоящего рядом с кроватью, который герру Кнорре служит, надо думать, не только ночью.

Между тем вид этой мерзости подействовал на Ермилова так, будто он наконец-то нашел в чинной и чистенькой Германии место, которое она от него тщательно скрывала. Только глядя на это человеческое жилище и его обитателя, Ермилов понял, что раздражало его в Европе всегда — и до революции тоже: вот эта внешняя ухоженность и аккуратность, которые в России можно было встретить разве что в домах знати и богачей, пытавшихся устроить жизнь на европейский лад, а также расчет и лицемерие, скрывающиеся за ухоженным и внешне благополучным фасадом.

Не раз в спорах с немцами или французами, англичанами или итальянцами у Ермилова возникала мысль, что ухоженность их городов и деревень как раз и мешает им решительно повернуть на революционный путь, что прошлые революции, вносившие беспорядок в их размеренное существование так напугали всех европейцев, что их чисто выметенные мощеные улицы стали им дороже всемирного братства угнетенных.