Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Если бы этот профессор хотя бы недельку постоял у вагранки, сжигаемый ее адским жаром, если бы он хотя бы день поработал клепальщиком-глухарем или молотобойцем в кузнечном цехе, когда от грохота раскалывается голова и каждая жилочка болит так, будто тебя прогнали сквозь строй, если бы он хотя бы годок-другой пожил в клоповном бараке, в грязи и вонище похлеще, чем у герра Кнорре, в страшной дикости и невежестве, из которых при тогдашних порядках не было другого выхода, как эти порядки взорвать и уничтожить вместе с теми, кто на этих бесчеловечных порядках наживался и процветал, ханжески разбрасывая крохи со своего стола в виде благотворительности, — если бы он через все это прошел, то не стал бы издеваться над Ермиловыми, которые тоже захотели человеческой жизни и человеческих отношений между людьми.

Да, у них, у Ермиловых, Ивановых, Петровых и Сидоровых, не все пока получается так, как хотелось бы; да, среди них есть всякие Лайцены, недобитые Ведуновские, Загребельные, а главное — перевертыши Орловы-Смушкевичи, торгующие народами и государствами, революциями и контрреволюциями, подтачивающие власть трудящихся изнутри, есть спецы, радующиеся тому, что попали за границу, есть дети советских и партийных чиновников, ведущих жизнь развращенных буржуа, и много еще черт знает кого и чего. Но со временем народ разберется, чего стоит каждый, и каждого поставит на свое место. Потому что со временем это будет уже совсем другой народ: грамотный, образованный, умный, разбирающийся во всех тонкостях жизни так, как дай бог разбираться Ермилову, корабелу Дощаникову и тому же профессору Нестерову. А иначе зачем все страдания, море крови своей и чужой? Все должно искупиться прекрасной и умной жизнью, которая суждена будущим поколениям.

Среди ночи Ермилов проснулся да так и не смог уснуть до утра. Запахнувшись в теплый халат, он ходил по мягкому ковру, курил и никак не мог понять, что с ним происходит, почему так неспокойно на душе: то ли оттого, что в Москве осталась вдруг ставшая для него дорогой женщина, то ли оттого, что он перешагнул какую-то черту в своей жизни, за которой все воспринимается не так, как раньше. Впрочем, и раньше, то есть лет шесть-восемь назад, он тоже мучился, хотя и несколько по другому поводу, и, следовательно, Галина Никаноровна здесь ни при чем.

Эта мысль несколько успокоила Ермилова, а спокойствие и самообладание ему были необходимы: впереди его ждали еще два дела, подобных делу с профессором Нестеровым, и он обязан выполнить эти задания с блеском… то есть как раз наоборот — так тихо и незаметно для окружающих, будто это не он, Ермилов, а сам Господь Бог, существуй он на самом деле, вершит свой суд и расправу во имя справедливости и прекрасного будущего всего человечества.

Глава 7

Следователь по особо важным делам Лев Борисович Пакус проснулся необычно рано и сразу же встал с постели, хотя торопиться ему было некуда. Однако сегодня наконец-то заканчивается его командировка, растянувшаяся почти на месяц, сегодня он возвращается в Москву, — и нетерпение вытолкало его раньше обычного из-под тонкого казенного одеяла на холодный пол.

Пакус потянулся, но не всласть, как когда-то, а весьма осторожно, будто боясь в себе что-то испортить резким движением, сунул ноги в теплые домашние тапочки и прошлепал к окну.

Сквозь запыленное стекло высокого окна гостиничного номера виднелась бурая кирпичная стена, освещенная ранними лучами весеннего солнца, серое здание тюрьмы с маленькими зарешеченными оконцами, железная крыша, голубое небо над крышей и старый одинокий тополь с отломанной вершиной, суматошно размахивающий голыми ветками. Где-то близко от окна чирикали невидимые воробьи, возбужденно каркали вороны, о жестяной подоконник звонко стучала капель.

Не одеваясь, в одном нижнем белье, Пакус долго стоял у окна, растирая под рубашкой вялой ладонью впалую грудь, стараясь дышать глубоко и ровно. Его узкое бледное лицо с неестественно высоким, выпуклым лбом, будто нарочно надстроенным для каких-то непонятных и явно неосуществимых целей, выражало углубленную сосредоточенность на самом себе. Маслиновые глаза были полуприкрыты, губы плотно сжаты, при каждом выдохе и вдохе ноздри тонкого вислого носа раздувались и опадали, правая бровь слегка подрагивала.

Пакус глубоко дышал и прислушивался к себе: его легкие отвечали ему свистами и всхлипами, но сухой чахоточный кашель не поднимался из их разлагающихся глубин, и это был хороший признак. Незаметно лихорадочное возбуждение сменилось настроением тихого праздника, будто яркий свет весеннего солнца согрел его неспокойную душу.

Впрочем, причина праздничного настроения гнездилась не столько в солнце, которое сегодня могло и не вылезать из-за облаков, сколько в вещах весьма прозаических.