Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

"Интересно, — подумал Ермилов, — какое такое белье носит в стирку посыльный из прачечной и что понимает под уборкой фрау Гетц, которая наверняка считает себя настоящей немкой?"

— Привет, старина Генрих! — воскликнул Ермилов, сделав пару шагов к кровати, изобразив на лице радостную улыбку. — Ты что, не узнаешь меня? Не узнаешь своего камрада Вилли? А-я-яй! Нехорошо, старина, очень нехорошо! Хотя я понимаю: время, время… Ничего не поделаешь, столько лет прошло. Я бы тоже тебя не узнал, если бы встретил где-нибудь на улице. А тут думаю: дай, думаю, зайду к своему бывшему товарищу по оружию, посмотрю, как он там живет, пропущу с ним пару стаканчиков солдатского шнапса, вспомню прошлое…

Ермилов говорил, а сам в это время доставал из саквояжа бутылку со шнапсом, консервы, хлеб, марокканские апельсины, голландские огурцы и помидоры, и все это раскладывал на предварительно постеленную на стол газету. Он видел, как менялся взгляд герра Кнорре, как сперва в нем пропал страх, появилось почти детское любопытство и ожидание чуда, а когда чудо свершилось — глаза заблестели голодным блеском и алчностью.

Ермилов прошел на кухню, отыскал в груде немытой посуды стакан и алюминиевую кружку, стакан тщательно вымыл под краном, а кружку лишь сполоснул и вернулся в комнату, успев заметить, как герр Кнорре что-то торопливо прячет в своем тряпье: апельсинов на столе уже не было.

Ермилов нарезал хлеб, колбасу, открыл мясные консервы, разлил водку: в кружку — до половины, в стакан — на донышко, протянул кружку калеке, подвинул к нему еду. И все это время он ни на секунду не умолкал, рассказывая, как они воевали с проклятыми французами и англичанами, каким когда-то отличным солдатом был Генрих.

Герр Кнорре слушал его болтовню, кивал головой и блаженно улыбался, глядя, как его гость готовит угощенье. Судя по всему, бывшему солдату не часто выпадает наесться досыта, а тем более — выпить.

Подняв свой стакан, Ермилов провозгласил тост за вечную солдатскую дружбу, чокнулся с герром Кнорре, проследил, как тот жадно, зажмурившись, глотает водку, дергая острым кадыком, заросшим недельной щетиной, после чего выпил сам и подцепил кружок колбасы своим складным ножом.

Герр Кнорре ел жадно, запихивая в рот все подряд. Ермилов налил ему еще, тот схватил кружку обеими руками, торопливо жевал и смотрел на Ермилова так, будто тот или отнимет у него все это чудо, или ударит. Едва прожевав, он тут же опорожнил кружку и протянул ее Ермилову.

— Noch ein mal — еще разок, — потребовал он.

Ермилов налил еще, понял, что калека не остановится, пока не выдует всю бутылку, что вряд ли он сможет даже приблизительно сказать, сколько времени у него пробыл его бывший фронтовой товарищ, и даже вспомнить этого товарища, а значит, делать ему, Ермилову, здесь больше нечего.

— Ну, ты пируй дальше, — сказал он, беря в руки саквояж, — а я пойду. Мне еще надо заглянуть к Фрицу Бергману из второго взвода. Тоже был хорошим товарищем.

С этими словами Ермилов пошел к двери. От двери помахал рукой, но герр Кнорре уже не обращал на него ни малейшего внимания: и руки, и глаза его, и рот были заняты выпивкой и едой.

Ермилов вышел, спустился вниз по лестнице, радушно распрощался с фрау Гетц, дал ей десять новых марок для герра Кнорре. На улице он жадно вдохнул сырой холодный воздух и зашагал прочь.

Примерно через час Ермилов вернулся в гостиницу — все в том же клетчатом пальто и брюках, в коричневой круглой шляпе; в руках у него, кроме зонтика с набалдашником, ничего не было. Он поднялся к себе в номер, разделся, вызвал коридорную, попросил приготовить ванну и заказал к себе в номер ужин и бутылку коньяку.

Он долго плескался в ванной, время от времени погружаясь в воду с головой и оставаясь там до тех пор, пока не начинало звенеть в ушах и шуметь в голове, тер себя до красноты настоящей губкой, но ему все казалось, что от кожи его пахнет ночным горшком герра Кнорре.

После ванны Ермилов с наслаждением пил коньяк и рвал крепкими зубами сочный бифштекс. При этом он чувствовал себя таким голодным, будто не ел несколько дней. Лишь изрядно захмелев и ощутив тяжесть в желудке, он почувствовал чертовскую усталость.

Забравшись под одеяло, Ермилов постарался вызвать в своем воображении лицо и фигуру Галины Никаноровны — и она таки явилась перед мысленным взором его, но рядом с ней оказался чертов профессор Нестеров, и лицо Галины Никаноровны расплылось и растаяло в сизом тумане, а профессор долго еще смотрел на Ермилова испуганными глазами…

Нет, Ермилову ни на секунду не было жалко профессора, потому что… Да что тут, собственно, объяснять, когда он все и окончательно объяснил себе много лет назад! А этот профессор — он даже не военспец Загребельный и не хитренький крестьянин Ведуновский, которых пришлось когда-то ликвидировать Ермилову. Он в тысячу раз опаснее для советской власти, потому что умен, образован и может оказывать влияние сразу на тысячи и тысячи людей своими книжками и тем самым приносить огромный вред тому делу, которому Ермилов посвятил всю свою жизнь. И тысячи, миллионы других Ермиловых.