Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Пакус вздохнул, сказал сам себе, что все это от усталости и одолевающей его болезни, что жизнь продолжается и он не имеет права раскисать. Сказав себе это, он, как всегда, поверил в сказанное, повернулся и побрел назад.

На площади уже открылся газетный киоск. Несколько человек интеллигентного вида стояли возле, шелестели раскрытыми газетами. Пакус подошел, побренчал мелочью в кармане, купил "Правду". На четвертой странице наткнулся на сообщение о смерти поэта Маяковского, остановился, будто споткнувшись обо что-то, почувствовал, как сердце забилось с перебоями, перехватило дыхание: в организации смерти Маяковского, как и когда-то Есенина, он принимал участие, разрабатывая вероятные сценарии «самоубийства», несчастного случая, или «ограбления с обязательным летальным исходом». Значит, свершилось. Что ж, все закономерно, ибо два самых, пожалуй, выдающихся русских поэта встали на путь перехода на антисоветские позиции. Окончательного их перехода на эти позиции допустить было никак нельзя. Но со смертью Маяковского и сама судьба Пакуса становилась слишком уязвимой: как знать, не захотят ли Ягода и Агранов избавиться от Пакуса, как от одного из косвенно причастных к этим делам.

Глава 8

В столовой облотдела ГПУ с утра народу, как всегда, немного. Пакус, сидя в одиночестве за столом, съел котлету с макаронами, тарелку овсяной каши и выпил стакан горячего чаю с ячменным коржиком. Отставив в сторону стакан, вспомнил вдруг нечаянную встречу с Маяковским году эдак в двадцатом в одной из коммерческих кофеен на Арбате. Здоровенный мужик, бульдожье лицо, ел жадно и все время сморкался в мокрый платок. Потом, залпом выпив остывший чай, встал, пошел к эстраде, где по вечерам играл оркестр, стал читать стихи. Читал так, будто пришел сюда только за этим. При этом смотрел куда-то в конец небольшого задымленного зала. Похоже, слушатели его совершенно не интересовали. Окончив читать, вышел, не расплатившись: видать, чтение стихов и было платой за обед.

Потом Маяковский вошел в моду, его книжки назойливо мозолили глаза в каждом киоске, на прилавке любого книжного магазина. Поэт ездил в собственном авто с собственным шофером, сотрудничал с ОГПУ во время гастролей за границу, был в приятельских отношениях с Аграновым, фрондировал, но в меру, таскался по бабам, скандалил со своими поэтическими противниками. В нем было много наносного, чужого, мертвого — так это представлялось Пакусу. Не то что в Есенине, Клюеве или Васильеве, прочно связанных с деревней, народом, его прошлым и настоящим. Но конец их всех был предрешен неумолимой историей.

Народу в столовой все прибавлялось и прибавлялось, шум возрастал, становясь похожим на шум базара. В основном это были молодые сотрудники ГПУ. По их поведению, их лицам и незамысловатым репликам было видно, что почти все они еще вчера не имели ни малейшего отношения к органам, их старые привычки сидят в них еще крепко, чего не скажешь о тех немногих ветеранах, успевших хлебнуть лиха на новом поприще.

Пакус, болезненно поморщившись, потер ладонью левую часть груди под пиджаком, бережно поднял со стула свое тело и отправился к начальнику следственной части. Он шел между рядами столиков, не глядя по сторонам, погруженный в свои безрадостные думы.

Следственная часть располагалась на втором этаже. Пакус поднялся по скрипучей деревянной лестнице, прошел длинным коридором со множеством дверей с обеих сторон, обитых войлоком и клеенкой для звукоизоляции, открыл дверь кабинета начальника следственного отдела.

В "предбаннике" толпилось человек пять сотрудников, то ли ждущих вызова к начальнику, то ли какого-то распоряжения. У каждого в руках газета. Они оживленно о чем-то разговаривали, но сразу же замолчали и уставились на вошедшего Пакуса с деланным равнодушием на, как ему показалось, одинаково туповатых лицах. Даже у еврея, которого он приметил среди них, лицо тоже было туповатым.

"С кем поведешься… — машинально проскользнула в уме банальная мысль. И тут же другая: — Такое ощущение, что они знают о моей причастности к смерти Маяковского. — Одернул себя: — «Не выдумливай на себе глупостей, — как говорила когда-то мудрая тетка Сима. — Предоставь это другим".

Пакус, привыкший к провинциальным начальникам входить без стука и доклада, решительно пересек "предбанник", лишь слегка кивнув присутствующим, открыл тяжелую дубовую дверь и переступил порог кабинета. Его высоченный лоб, узкая, прямая фигура выражали полнейшую уверенность в себе и снисходительность к окружающим, потому что именно такой вид вызывает почтение у людей, знающих о товарище Пакусе лишь понаслышке.