Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Не выдержав, Лев Борисович вышел из-за стола, подошел к шкафу, покачал его, открыл дверцу, заглянул внутрь: внутри были полки, плотно заставленные серыми папками: шкаф как шкаф, и не заметно, чтобы он что-то скрывал. Нервы, видимо, совсем у него расклеились. Надо будет, вернувшись в Москву, показаться доктору и попросить направление в санаторий. Нельзя же, в конце концов, так безраздельно отдаваться работе и так безоглядно расходовать свою жизнь.

За стол Пакус вернулся вполне успокоенным. Взяв листок, он ознакомился с написанным. Там практически еще ничего существенного не было. Даже анкетные данные — и те слишком скупы: Ситин Артемий Евлампиевич, 98-го года рождения, из крестьян Тверской губернии Вышневолоцкого уезда, путевой обходчик четвертого участка Самарской железной дороги, в Твери проездом: направляется домой по семейным делам — в связи со смертью брата, с намерением ехать дальше, в Вышневолоцкий же — уже не уезд, а район. При себе имел… (идет перечень документов и вещей).

В общем, ничего, ровным счетом ничего такого, за что можно было бы зацепиться.

Вот разве что письмо из этого самого Вышневолоцкого района, из села Заболотье, от отца этого самого Артемия Ситина, письмо, уведомляющее о смерти брата, но содержащее еще множество всяких совершенно необязательных сообщений.

Как то: "Волки нонешней зимой задрамши двух лошадей и десяток баранов, так что пришлось собирать со всей округи охотников, а таковых нашлось немного".

О чем это? Действительно о волках или имеется в виду что-то другое?

Или вот еще: "На бойню отправимши три переярки и шесть бычков, переярок вернумши назад".

Спрашивается, станет ли отец, потрясенный смертью сына, писать о каких-то переярках другому сыну, если сын приедет и ему можно будет обо всем рассказать при встрече? Опять же: почему вернули переярок? Разве такое возможно?

И Пакус, сам в переписке с женой пользующийся условным языком, пришел к выводу, что за этими малопонятными фразами скрывается нечто совершенно другое. Так-так-так…

Откинувшись на спинку стула, он внимательно глянул на задержанного, освещенного ярким светом. Давно нестриженые русые волосы закрывали лоб и уши и спадали на воротник поношенного черного пиджака; русая бородка и усы, крохотная родинка в излучине правого глаза, слегка вздернутый аккуратный нос, светлые глаза, какое-то детское выражение лица — и что-то знакомое, полузабытое шевельнулось в памяти Льва Борисовича.

И тут в голове его будто вспыхнула спичка и осветила кусочек из давнего прошлого, и отдельные детали соединились вместе: Артемий Евлампиевич… родинка в излучине правого глаза, внешний вид подростка, детское, несмотря на бородку и усы, выражение лица…

Не может быть! Почему — не может? Спокойно, Лева, спокойно. Не подавай вида, что ты его узнал… Но как же так? Почему Ситин, а не Дудник? Почему Тверская губерния, когда он родом то ли с Вологодчины, то ли с Владимирщины? И отец… Не было у Дудника никакого отца и братьев! Сирота он, круглый сирота, которого содержала деревня, используя мальчишку в качестве подпаска.

Вспомнилось, как впервые увидел он этого Дудника там, на Тамбовщине, зимой двадцать первого: в избу, где помещался отдел ЧК по борьбе с бандитизмом, которым руководил Пакус, ввалились отчаянные кавалеристы-разведчики из недавно прибывшей пехотной бригады, а во главе их низкорослый командир, по виду мальчишка — вот этот самый Артемий Дудник, и приволокли они начальника штаба повстанческого полка, захватив его лихим наскоком на соседнее село.

Было что-то в этом отчаянном кавалеристе такое, что сразу же привлекло внимание Пакуса, и, как оказалось, не зря: умел Артемий Дудник перевоплощаться в другого человека — в сопливого мальчишку, потерявшего в круговерти мятежа своих родных и скитающегося бесприютно по Тамбовщине в их поисках.

Потом, когда с восстанием было покончено и все дела захваченных в плен антоновцев были рассмотрены и переданы в трибунал, Пакус вернулся в Москву, притащив за собой и Дудника. Он устроил Артемия в пограничное училище при ОГПУ, а через два года молодого красного командира послали служить на дальневосточную границу.

Какое-то время они переписывались, потом переписка заглохла сама собой. Вернее сказать, переписка стала опасной, могла вызвать подозрения, а в той жестокой борьбе за власть, которая велась на верхних этажах партийной пирамиды, могли бы и не вникать глубоко в их отношения, а просто использовать против Пакуса любое неосторожное слово, тем более что Дудник бывал в своих письмах излишне откровенен, не всякие действия советской власти одобрял безоговорочно, требовал от своего московского покровителя разъяснений.

И вот такая неожиданная встреча… А может, Дудника ему подсадили?.. Но с какой целью?.. Да нет, чепуха! Такую провокацию местное ГПУ устроить ему не может, а Московское… Московское знает, что они с Дудником работали вместе, следовательно… Нет, не станут Ягода с Аграновым сдавать своего давнего и проверенного сотрудника, преданного советской власти и партии. Вернее, партии и советской власти.