Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Костя понимающе кивнул головой и уставился на московского гостя ничего не выражающими, пустыми глазами.

Пакус поднялся, взял со стола шляпу.

Перепелов, провожая его к двери, снова обнимал Пакуса за плечи и без умолку тараторил с подобострастно-фамильярной ухмылкой, будто приклеенной к его большому красному лицу, в то время как Лев Борисович, обдаваемый чесночно-сивушным перегаром, с трудом боролся с чувством омерзения и тошноты и особенно не вдавался ни в тон, ни в смысл произносимых слов.

— Вам, дорогой товарищ Пакус, — тараторил Перепелов, — при ваших-то, па-аители, способностях, и надо-то всего каких-нибудь полчасика, а я тут велю подготовить все бумаги. Вчера-то не успели, па-аители, из-за этого Ситина, а уж сейчас — в пять минут оформим, вы подпишите и, па-аители, счастливого пути… Ха-ха! Я понимаю: почти месяц на казенной постели, без жены… ха-ха! — завоешь! Сам из командировок домой лечу, как, па-аители, угорелый… Так вы там поковыряйте… ха-ха!.. пока этого Ситина, а мы тут как раз, па-аители, все и подготовим. — И подталкивал Пакуса к двери своей тяжелой ручищей, глупо и развязно похохатывая, у двери похлопал его по плечу, чего не позволял себе ни разу во время совместной работы.

"Экая чисто рус… российская скотина, — думал Лев Борисович, покидая кабинет. — С утра — и уже надрался! И что это на него сегодня нашло такое? Уж, конечно, не в Маяковском дело. И особой разговорчивости за ним я не замечал… И это хамство… Па-аители! — почти с ненавистью мысленно передразнил он Перепелова. — Тьфу!"

А какое праздничное настроение было ранним утром!

Глава 9

Чертовски Льву Борисовичу не хотелось вновь окунаться в опостылевшие ему дела. В мечтах он парил совсем в других Палестинах. Но пока шел вслед за Костей по коридору, спускался в подвал по истертым подошвами каменным ступеням, пока торчал возле каждой двери, оглушаемый железным лязгом запоров и замков, постепенно настроился на рабочий лад и даже составил кое-какой планчик допроса.

Если этот Ситин действительно связник, а не чья-то очередная фантазия, то в деле о вредительстве на железнодорожном транспорте появится продолжение, а ему, Льву Борисовичу, как бы продление срока действия некоего мандата на личную неприкосновенность, поскольку все нити заговора находятся в руках именно у него.

Вот и двадцать восьмой бокс, как называет камеры изолятора товарищ Перепелов, работавший когда-то фельдшером в уездной больнице. Тусклая лампочка над дверью в металлической решетке, скучающий охранник, подпирающий широким плечом кирпичную стену, железная дверь, выкрашенная суриком, окошко, массивный засов, — все знакомо до мелочей, до осточертения, повторяется из года в год в одной и той же последовательности, с одними и теми же действующими лицами в разных городах и весях, тоже похожих друг на друга.

Лязгнул засов, открылась дверь — яркий направленный свет настольной лампы ударил в глаза — Пакус зажмурился, прикрылся ладонью, Костя посторонился, пропуская его, и он шагнул вниз по ступеням: раз, два, три, четыре — сосчитал машинально и увидел маленького согбенного человечка на железной табуретке, привинченной к полу, освещенного лампой.

За столом сидел молодой следователь. Едва Пакус приблизился, он вскочил, вытянулся, уступая свое место и, ткнув пальцем в листок бумаги, исписанный торопливым почерком, спросил полушепотом:

— Мне здесь побыть или выйти?

— Погуляйте пока: я — недолго, — в тон ему ответил Пакус, предпочитающий с подследственными разговаривать один на один.

Громыхнула закрываемая дверь, лязгнул засов, и, хотя это происходит уже, может, в тысячный раз, Лев Борисович почувствовал, как опустошительный холодок проник в его грудь и вызвал со дна ее позыв сухого кашля. Преодолев минутную слабость, он заставил себя сосредоточиться и отключиться от всего постороннего.

Для начала Пакус огляделся. Эта камера чем-то отличалась от других камер предварительного следствия, в которых ему доводилось работать именно здесь, в Твери. Он не сразу понял, в чем тут дело: шкаф, обычный канцелярский шкаф со стеклянными дверцами, зачем-то поставленный в это и без того тесное помещение.

Может, шкаф этот что-то маскирует? Скажем, другую камеру, из которой все слышно? На Лубянке есть и такие. Встать и проверить? Да ну его к черту! Хотят подслушать, как он допрашивает? Пусть подслушивают… Но зачем? Получен приказ из Москвы? Хотят состряпать на него компромат? Или это опять плод его больного воображения? Могут ведь и без всякого умысла, а лишь потому, что нет других свободных камер…

Пакус крепко потер ладонями лицо и свой огромный лоб, стараясь отвлечься от ненужных мыслей. Но мысли почему-то настойчиво цеплялись за дурацкий шкаф. Еще казалось, что в камере воняет чесноком и водочным перегаром, будто здесь уже побывал товарищ Перепелов. А если даже и побывал, что из того?