Жернова. 1918–1953. За огненным валом

«Откуда это? — поражался Алексей Петрович, вглядываясь в беспечные или озабоченные лица солдат и офицеров. — Из каких поднялось недр? Чья воля всколыхнула эту массу и направила сюда? И где таилась она в сорок первом, сорок втором и даже в сорок третьем? Почему понадобилось почти три года, чтобы поднять ее и привести в движение? Конечно, основа заложена именно в этих годах, однако не может быть, чтобы это произошло исключительно по воле одного лишь Сталина. Потому что и сам Сталин — лишь часть этой массы, тут явно соединились две воли в одну, и как бы не возносили над массою этого человека, оторвать его от нее невозможно. И не в этом ли единении, фактическом и мифологизированном одновременно, заключен секрет феномена Сталина?»

Шоссе, где чистое и ухоженное, с ровными рядами цветущих плодовых деревьев вдоль обочин, где изрытое воронками и будто бы перепаханное чудовищным плугом, но уже засыпанное или засыпаемое землей, песком и гравием, тянулось среди весенних полей и аккуратных перелесков с зеленеющей травой и распускающейся листвой.

Миновали Мюнхеберг. Все больше по обочинам разбитой немецкой техники. Иногда встречаются целые колонны, застигнутые на марше залпами «катюш» или налетами авиации, развороченные, искореженные, перемешанные с землей и деревьями, — вид отрадный, но и жуткий. Можно себе представить, какой ад разверзся здесь и что могли чувствовать немцы, оказавшиеся в этом аду.

Впрочем, сразу же поправлялся Алексей Петрович, такой же ад когда-то они устраивали на нашей земле для наших войск и мирных жителей. Такие же разбитые колонны техники, только нашей, видел он в районе Орши и Витебска, восточнее Смоленска. Теперь ад уничтожения пришел и на немецкую землю… Посеявший ветер пожинает бурю.

Чем ближе подъезжали к Берлину, тем слышнее становилась канонада, напоминавшая безостановочную работу гигантской машины, еще не видимой в дыму, окутавшем горизонт. И казалось: порыв ветра — и выступит из дыма нечто чудовищное и невообразимое, что не снилось ни одному фантасту. Машина эта дребезжала, скрипела, стучала, ухала и ахала, чавкала и утробно ворчала, перемалывая своими огромными челюстями все, что попадалось ей на пути. С трудом укладывалось в голове, что машина-то эта живая, что она состоит из сотен тысяч людей, которые — с той и другой стороны — крутят ее колеса и шестеренки, толкают ее и удерживают, сами попадают в ее вращающиеся части, гибнут под ее колесами и гусеницами, им на смену приходят другие, и весь этот поток людей и техники, запрудивший все дороги, предназначен для того, чтобы безостановочно и непрерывно питать работу этой машины своей кровью, своими мускулами и нервами.

На мгновение Алексею Петровичу стало жутко: ведь он тоже движется в этом потоке в одну с ним сторону, он тоже может стать одним из тех, кто напитает своей кровью и жизнью эту машину. Потому что ей совершенно безразлично, чья это кровь и чья это жизнь. Достаточно одного шального снаряда или бомбы — и пиши отходную. Так стоит ли рваться в ее все пожирающее чрево, если жизнь его не предназначена для питания этой машины?

Но Алексей Петрович знал, что он не властен над собою, как не властны и все остальные, составляющие этот беспрерывный поток. В конце концов, не все они будут раздавлены и перемолоты ее жерновами, кто-то же останется… хотя бы для того, чтобы остановить движение машины, посмотреть на ее работу, оценить ее. И среди оставшихся в живых обязан быть и писатель Задонов. Потому что именно он и должен поведать потомкам о том, как все это было, именно в этом и заключается смысл его, Задонова, оставшейся жизни. Не полковника Матова и ему подобным, которые уже сейчас боятся заглянуть в будущее, которые свои поражения будут превращать в победы и требовать за них все большие и большие воздаяния, а именно писателя Задонова и его коллег. Только он, Задонов, может описать работу этой машины с общечеловеческих позиций, и если ему удастся сделать это правильно, то его описание останется на века. Тут главное — не поддаться соблазну упрощенного взгляда на происходящее, развернуть всю палитру красок, потому что… потому что давно известно, что если один из цветов сегодня горит ярче других, то это еще не значит, что он не потускнеет со временем и его не затмят другие краски. Значит, он, Задонов, должен найти и использовать такое сочетание красок, которое бы отличало его от других. Вот только позволят ли ему воспользоваться своими находками политики, идеологи, философы, историки, военные, каждый из которых оценивает события со своей колокольни, предназначая выводы из этой оценки для узкого круга коллег. Они по-своему переписали историю России, совершавшихся в ней переворотов и революций, гражданской войны и борьбы за власть. Они наверняка по-своему же напишут историю и этой войны. Следовательно… А что — следовательно? Впереди Берлин, а там что бог даст.

И Алексей Петрович отбросил бесполезные попытки заглянуть в будущее. Уже хотя бы потому, что будущее тем и интересно, что его невозможно предугадать.