Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Пока ординарец брил Левакова, водя трофейной бритвой по его щекам, тот сидел, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза, уныло думая о предстоящем дне. Сегодня утром должна вернуться в расположение батальона сводная рота лейтенанта Красникова, который — дошел уже слух — чем-то там отличился. Моторин предлагает устроить красниковцам торжественную встречу, вчера все уши прожужжал об этом, но торжественная встреча — слишком большая честь для этого прыткого лейтенантишки. Перебьется. Однако надо распорядиться, чтобы для роты устроили баню. Да и самому не мешает помыться. А уж потом, после бани, можно будет и отметить… по русскому обычаю.

Но тут Леваков вспомнил, что к девятнадцати часам он должен быть в штабе дивизии — и настроение его испортилось окончательно: неизвестно, сколько там придется проторчать, неизвестно, зачем вызывают, хотя, если учесть, что уже два дня не проводятся учения, солдатам выдают усиленное питание, подвезли боеприпасы, а все окрестные леса забиты танками, артиллерией и саперной техникой, не трудно догадаться, что армия готовится к наступлению, и, быть может, сегодня вечером скажут, какая роль в этом наступлении отводится его батальону. Уж точно — не трофеи собирать и не конвоировать пленных.

Майор Леваков усмехнулся своему юмору, и Мозглюкин испуганно отдернул от его подбородка бритву.

Леваков считал, что судьба обделила его по всем статьям: и жизнь семейная не сложилась, и по службе его всегда обскакивали другие. Вот встретил недавно бывшего своего однополчанина — уже полковник, командует дивизией, а если разобраться, то не умнее Левакова и за плечами то же самое Казанское пехотное училище. А вот поди ж ты. Одни из колоды вытаскивают только тузов, другие — шестерки да семерки, и те не козырные. Как командовал он в начале войны батальоном, так и продолжает, будто и не было трех лет войны. С капитанов в майоры — вот и вся карьера. Только и славы в нынешнем его положении, что батальон считается отдельным и приравнивается к полку, следовательно, и должность у него полковничья, и жалование втрое больше, чем в обычных войсках, и стаж идет три месяца за один, а вот дадут ли ему когда-нибудь полковничью папаху — это еще вилами по воде бабушка надвое сказала.

Еще угнетало майора Левакова, что как мужчина он оказался почти несостоятельным. Хорошо, что Ольга до него никого не имела и считает, что так оно и должно быть, если мужик удостаивает ее своим вниманием не чаще раза в неделю, да и то по-петушиному. Вкуса еще к этому делу она не приобрела, а как приобретет, что тогда? Не скажешь же ей, что ты потому к стенке отворачиваешься, что не успел в свое время от пули и осколка увернуться. Да и в них ли дело? Может, все оттого, что он в последнее время слишком много пьет? А как не пить, если жизнь такая, мать ее в дышло!

Утро еще только начиналось, а Леваков уже чувствовал себя усталым и разбитым, будто и не спал вовсе, будто, как в начале войны, месяц не выходил из непрерывных боев.

И тут майор вспомнил, почему он вчера ударил Ольгу: ни с того ни с сего она вдруг заговорила о Красникове, что они, Леваков и другие, сидят тут за столом, а Красников со своей ротой в это время… И перед глазами Левакова возникла картина, как Ольга целовала лейтенанта: взасос ведь целовала, сучка, этого сопляка. Вот он и не сдержался.

Завтракал Леваков в одиночестве. Есть не хотелось. Он ковырял вилкой макароны по-флотски и боролся с желанием пропустить для аппетита стопарик. От стопарика бы ничего не случилось, никто бы даже не заметил, тем более что к начальству только вечером. Но Леваков знал, что одним стопариком он не ограничится, и это удерживало его, хотя он и говорил себе, жуя безвкусные макароны, что жизнь так и так пропала, что не сегодня завтра могут убить или покалечить, что плевать он хотел на то, что о нем думают или говорят, что другие позволяют себе и не такое, что в тылу полно всякой сволочи, которая ни в чем себя не ограничивает, и что — по всему по этому — он просто обязан пропустить стопарик для поднятия своего настроения… и даже не столько ради себя самого, сколько ради своих подчиненных, для которых настроение начальства играет не последнюю роль.

В этом унылом уговаривании самого себя прошел весь завтрак. К заветной фляге Леваков так больше и не притронулся, но, допивая чай и зная, что уже до обеда и не притронется, победителем себя не чувствовал.

Едва Леваков отодвинул стакан, явился капитан Моторин, будто ждал под дверью, когда комбат закончит завтракать. Вдвоем они отправились в роты.