Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Вспомнилось Алексею Петровичу, что в те поры в голову приходило сравнение тогдашнего отчаянного положения с наполеоновским нашествием и оставлением Москвы, что оставление города — именно города, не столицы! — Кутузовым не оказалось равнозначным поражению, что Россия большая, но главное — народ, армия не дошли и после Бородина до той степени ожесточения, когда все нипочем и никакой враг не страшен. По-видимому, и нынешняя армия до нужной точки ожесточения к врагу в сорок первом еще не дошла, а смениться это настроение должно было под давлением жестоких обстоятельств на каком-то самом критическом для войны рубеже. Так всегда случалось с Россией и ее народом, который и есть армия.

Наконец, что такое генерал армии Жуков? Кутузов наших дней? Да полноте! Чем таким он может заслужить столь лестное для себя сравнение? Тем, что побил в монгольских степях каких-то там японцев? Что не пустил немцев в Ленинград, колыбель революции? Так японцы — это где и это что? А немцы рядом. А Ленинград — он немцам зачем, если стоит Москва? Вот возьмут Москву, тогда покончат и с колыбелью. Дураку ясно… И не один Алексей Петрович так рассуждал, не способный разглядеть в Жукове нечто большее, отличавшее его от других военачальников.

И все-таки Алексей Петрович, вопреки всему, почему-то был уверен, что Жуков под этой ношей не сломается, и даже не столько сам Жуков, как нечто более могучее, что стоит за его спиной, что всегда в трудную годину поднимало и выручало русский народ из беды. Но сами эти силы в движение не придут, им нужен толчок, а для толчка нужны не только обстоятельства, но и личность, способная эти силы вывести из состояния оцепенения. Наконец, самой личности необходимо иметь особое дарование, чтобы верить в эти могучие силы и уметь ими распорядиться. Конечно, такой личностью был Сталин, но Жуков вполне мог стать его продолжением на фронте, а вскоре молва о нем разнесла легенду, что Жуков не отступает, что Жуков может все. И так хотелось верить, что эта молва возникла не на пустом месте.

И Жуков сумел-таки собрать и каким-то образом соединить разрозненные и разуверившиеся кучки людей в армию, сумел внушить ей мысль о неминуемой победе над зарвавшимся врагом. И не одними только расстрелами трусов, паникеров и дезертиров.

Вглядываясь сейчас в постаревшее лицо Жукова, вслушиваясь в его скрипучий голос, в слова, которые тот, насилуя свою волю и желания, произносил, Алексей Петрович вынужден был признать, что его собственная оценка тогдашних событий вытекала из того, что он тоже не отличался от других большей уверенностью в победе и меньшим страхом за судьбу Москвы; он, как и многие, надеялся на чудо, и чудо это постепенно связалось в его сознании с именем Жукова, с именем человека, взвалившего на себя непомерную ответственность перед народом, перед страной и Сталиным, что такая ответственность не признает никого и ничего, а лишь одну единственную цель, и тем самым поднимает его над людьми, отделяет от них, превращая в нечто, воспринимаемое не умом, а обостренными чувствами.

Глядя сейчас на маршала, слушая его скрипучий голос, Алексей Петрович догадался, что одиночество маршала стало еще более глухим, а потребность в родственной душе, скорее всего, изжила самое себя, хотя эта родственная душа где-то, быть может, и существует. Впрочем, Жуков теперь интересовал Алексея Петровича исключительно как исторический персонаж, наблюдать который ему выпала счастливая возможность.

И понесла Алексея Петровича его послушная фантазия, и понесла, и уже не он управлял ею, а она им. Что-то нахлынуло на него, что-то огромное и могучее, и это что-то вознесло его над всеми, кто сидел в этой тесной и душной крестьянской избе, вознесло над окровавленными фронтами, над корчащимися в муках медсанбатами и госпиталями, над надрывающимися от непосильного труда, коптящими и гремящими заводами и фабриками, даже над самим собой, — и будто и не его самого вознесло, а какую-то невесомую часть его, которое и есть его сущность, его Я, в то время как он сам, маленький и жалкий, со своими болями и обидами, продолжал сидеть за крестьянским столом.

Еще какое-то время Задонов парил над миром, не слишком-то вникая в сущность того, что говорилось за столом. Он видел этот крестьянский дом как бы без крыши и потолка, видел Жукова, излучающего красноватый свет, и как во все стороны тянутся от него красноватые лучи, освещая то мокрые окопы с продрогшими солдатами, то застывшие в чаще леса холодные махины танков. Лучи эти щупали и немецкие позиции, проникали под крыши фольварков, где над картами склонялись немецкие генералы, и странно было чувствовать эту силу, исходящую от одного человека, такого же земного, как и все…