Жернова судьбы

– Михаил Петрович, читайте дальше! – прошептала девушка.

– Вы нас так напугали, Пусенька! – обеспокоенно сказала графиня. – Может, вам лучше прилечь отдохнуть, а дочитаем позже?

– Что вы, Екатерина Ильинична, разве я смогу отдыхать, не зная, что с ним? Какие мучения он за меня принял… Читайте, прошу вас!

Михаил Петрович взял лоскуток бумаги, исписанный неровным почерком и начал читать Ванино письмо. Пульхерия слушала, не сводя с него горящего взора, казалось, вся жизнь её сосредоточилась в этом мятом клочке. Когда граф дочитал, она протянула дрожащую руку, взяла листок и бережно разгладила его:

– Ванечка мой, любимый… Ни слова о себе, о своих страданиях, всё только обо мне печётся да о вас, Михаил Петрович и Екатерина Ильинична… Если вы его не выручите, я же умру, я не смогу без него жить… – девушка как-то так просто, так обыденно это сказала, что и у графа, и у графини захолонуло сердце: они почувствовали, что она, действительно, не сможет жить без своего Ванечки, жизнь оставит её, утечёт, как река из старого русла.

Пульхерия прижала к губам записочку, закрыла глаза, и из-под сжатых ресниц выкатилась крохотная слезинка.

– Знаете, – сказала она чуть погодя, подняв взор на графа. – Я не буду плакать и убиваться, я хочу спасти его, я не буду слабой, только делайте что-нибудь, прошу вас! Возможно ли найти этого Алексея?

– Это сложно, ведь мы ничего о нём не знаем, кроме имени, – грустно ответил граф.

– Мишель, он был душеприказчиком генерал-аншефа Зарецкого! – воскликнула его жена. – Вряд ли это был простой человек, скорее всего из наших кругов!

– Придётся снова обратиться к отцу, – задумался граф.

– Время идёт, Мишенька, – тревожно сказала Екатерина Ильинична. – Для Ивана Андреевича каждая минута может стать роковой…

– Всё понимаю, – сдвинул брови Михаил Петрович. – Но и с пустыми руками ехать туда нет никакого смысла: он меня просто не пустит и будет абсолютно прав! Это его земля, его вотчина, его люди, его закон, в конце концов!

– Мишенька, ты не сердись…я ведь просто предложила…

– Катенька, ты что, как я могу сердиться на вас! Я на себя, на себя негодую! – тупиковая ситуация выводила графа из себя, он чувствовал бессилие и раздражался из-за этого. – Я, пожалуй, пойду напишу Никанору Ивановичу, попрошу его о помощи. Николай Игнатьич!

– Да, ваше сиятельство?

– Вели закладывать карету, поеду к отцу в имение челом бить.

– А я молиться буду, Михаил Петрович, – сказала Пульхерия, оторвавшись от листочка с почерком любимого. – Денно и нощно. Уповать на волю Его и милость!

Граф, склонившись, поцеловал девушку в лоб, потом перевёл взгляд на жену и чуть заметно покачал головой.

В кабинете, за плотно закрытой дверью, граф позволил себе выпить рюмку коньяку, сплёл пальцы в замок и прижался к ним лбом. В памяти всплыли их разговоры и горячие обсуждения по поводу крепостного права, которые они вели в своём узком кругу за рюмкой коньяку и валлованами с икрой. Зачитывали вслух «Путешествие из Петербурга в Москву», возмущались вседозволенностью ограниченных помещиков, ужасались их обхождению с подневольными людьми. Страстно обсуждали проекты постепенного перехода на оброчное земледелие, говорили о необходимости законодательных изменений… да много о чём ещё вели речи за закрытой дверью, чтоб никто не подслушал их бунтарских мыслей и не передал куда следует.

– Всё это пустое! – пробормотал Михаил Петрович. – Пустопорожняя болтовня!22

Сейчас перед ним встала конкретная задача: освободить от пут рабства одного-единственного человека, молодого, полного сил, умного и образованного, который мог бы принести немалую пользу Отечеству своим дарованием, послужить ей верой и правдой на пути процветания, а вместо этого находился в услужении ограниченного, неразвитого самодура, могущего с полным осознанием своей вседозволенности и безнаказанности творить с ним, что его душе угодно.

– Гнусность какая, – граф зажмурился: перед глазами стоял Иван Андреевич, каким он запомнил его в каземате: полуголый, связанный, с мокрыми глазами и твёрдым взглядом, уверяющий графа, что ему не спастись ни при каких условиях, умоляющий защитить жену и ребёнка. Михаила Петровича поразили тогда слова Ивана Андреевича о том, что он не сможет более смиряться и терпеть, потому что ощутил себя свободным человеком.

– Свобода даёт человеку уверенность в своих силах, – прошептал граф. – Что же делать, друг мой?!

Поскольку Иван Андреевич был жив, по словам Никанора Ивановича, и отчасти здоров, значит, он внял мольбам графа и постарался смириться, чтобы выжить. Что же предпринять, за какие ниточки подёргать? Мысли разбегались, граф чувствовал отчаяние и бессилие.

– А ему-то каково?! Если у меня, графа, руки опускаются, как ему жить?! Надолго ли хватит сил человеческих терпеть это?! – он опять вспомнил изувеченную, обезображенную спину юноши, взял плотный лист вензельной бумаги, обмакнул перо в чернильницу и начал писать:

«Милостивый государь, Никанор Иванович! Благодарим за Ваше письмо и надеемся, что Вы сами и племянник Ваш Василий Алексеевич находитесь в добром здравии!