Жестяной пожарный

Де Голль далек от меня, он играет в большую мировую политику и делит побежденную Германию со Сталиным, Трумэном и Черчиллем.

Социалисты очень быстро восстановили свою прежнюю партийную бюрократию и косо смотрят на мою «слишком революционную» газету.

Остались только коммунисты, и мне нужно попытаться договориться с ними – так, как нам это удавалось в годы подполья. Среди них есть достойные люди, которые работают на будущее Франции, а не на Москву.

Я обсудил этот расклад с Кей, и она сказала полушутя, полусерьезно: «Смесь голубой крови и красного флага – вполне французские цвета!» Наверное, в ней все-таки много сложной наследственности от отца – большевистского комиссара и инженера-капиталиста…

Я договорился с коммунистами: иду на выборы по их списку, но не вступая в партию и без обязательств входить в случае победы в их фракцию. Это была честная сделка: мне предстояла тяжелая борьба за голоса избирателей в глухом уголке Бретани, где рабочего класса не было совсем, где власть делили между собой зажиточные крестьяне, лавочники и духовенство. На предвыборном митинге в одной из деревень церковный колокол начинал оглушительно трезвонить всякий раз, когда я пытался что-то сказать избирателям. Уверен: у списка коммунистов в этом месте не было ни одного шанса. Но я победил! А точнее, победили мои титулы – командира Сопротивления и одновременно барона; вдобавок я был высок и строен, а женщины Франции тогда впервые получили избирательные права.

На судебный процесс по делу главных военных преступников я приехал в ином, не депутатском, качестве. Меня привели в Нюрнберг журналистская командировка и, если угодно, мой писательский долг: я должен был своими глазами увидеть гитлеровскую верхушку, представшую перед судом международного военного трибунала. Кажется, прошла целая вечность с того дня, когда я побывал в этом городе на съезде нацистов и увидел Гитлера в зените его славы. Наша жизнь складывается из парадоксов, как мозаичное панно из разноцветных кусочков смальты: черных и белых, золотых и лазоревых. Вот и тут случилось нечто подобное: на скамье подсудимых оказались нацистские бонзы, а за судейским столом сидели их несостоявшиеся жертвы. И теперь те, кого нацисты некогда объявили второсортными недочеловеками, готовились вынести преступникам смертный приговор. Извилисты дороги судьбы, неисповедимы пути Господни!

…Заседания проходят в зале № 600 нюрнбергского Дворца юстиции, уцелевшего при бомбардировках союзников. С начала суда в ноябре сорок пятого я бывал здесь несколько раз; значимость для настоящего и будущего, сама организация процесса и его резонанс не оставляли сомнений в уникальности и важности события. В зале № 600 подводилась черта не только под самой кровопролитной и преступной войной в истории человечества, но и под моей личной войной с нацистами. Подводилась черта, но не ставилась точка, в этом я был уверен. Очередная война всегда бывает предпоследней. А последняя война станет концом света и поставит точку сама.

Я приезжал вовсе не для того, чтобы слушать речи прокуроров и обвиняемых. Мне было важно другое: жертвы и палачи сошлись в зале суда лицом к лицу. Не что они будут говорить, а как – вот что меня волновало и тревожило. Ненависть и ярость бушевали под сводами зала, а слов раскаяния я не услышал. Это было предостережением: Вторая мировая война не послужит уроком для человечества. И кто знает, может быть, этот процесс не последний, а только первый в ряду.

В один из приездов в Нюрнберг – был яркий весенний день – я спустился из зала заседаний в журналистское кафе. Оно несколько по-ханжески именовалось буфетом, хотя, может быть, размещать в здании трибунала заведение с названием «бар» было бы и правда не вполне корректно. Так или иначе, бар-буфет располагался в подвальном помещении, слабо освещенном, со сводчатыми стенами красной кирпичной кладки. Я сел у самой стойки за низкий деревянный столик с толстыми ножками-лапами и попросил рюмку бренди.

– Манэ, друг мой, это плохая идея! – услышал я из темной глубины бара. – Идите сюда, у меня есть настоящий коньяк.

У круглого стола, заваленного газетами, сидел, облокотившись на столешницу, Илья Эренбург. Нестриженые волосы падали ему на лоб, усталое лицо казалось высеченным из темной породы дерева.

– Видите, вот мы и снова встретились, – сказал Эренбург. – Почти как в Испании: два поэта, сочиняющие газетные репортажи. Но мы живы, и это, согласитесь, очень приятно! Садитесь-ка поближе. – Он сдвинул газеты в сторону, достал из портфеля початую бутылку коньяка и поставил ее на стол. – Армянский! Говорят, Черчилль отдает ему должное… Вы тут аккредитованы? Как это мы раньше не встретились!

– Бываю наездами, – сказал я. – Поэтому, наверное. Я рад нашей встрече, Илья!

– Вы по-прежнему в политике? – спросил русский, наливая коньяк в поданные барменом бокалы.

– Я по-прежнему Эммануэль д’Астье, – ответил я. – Как вы по-прежнему Илья Эренбург. И это приятно вдвойне.

– Точно! – тряхнув лохматой головой, сказал Эренбург. – И возвращается ветер на круги своя.