Жестяной пожарный

– Коммунист цитирует Екклесиаста? – с удивлением спросил я собеседника.

– Мне можно, – улыбнулся Эренбург. – Я его дальний родственник. Скажите лучше: как вам сегодняшние показания, Манэ? – Лицо Ильи стало жестким. – Я многое повидал на войне, но, когда об этом рассказывает молодая красивая женщина, становится совсем не по себе. Удивительно, как Мари-Клод смогла уцелеть в таком аду – в гестапо, в концлагере…

– Я знаком с ее отцом, – сказал я. – Вожель был хозяином газеты, в которой я работал в конце тридцатых.

– Как тесен мир… Я ведь даже дружил с Люсьеном и помню Мари-Клод совсем девчонкой. Она бегала среди гостей у них там, в этой усадьбе под Парижем. Как она называлась… А, вспомнил: «Фазанья ферма»!

Повисла тишина – мы понимали друг друга без лишних слов.

– У вас отличный французский, – сказал я.

Эренбург усмехнулся:

– Я прожил во Франции почти три десятка лет, Манэ. Это едва ли не две трети вашей жизни…

– Многие за всю жизнь не избавляются от акцента.

– Ну, у меня были хорошие учителя – я ведь дружу со многими вашими литераторами. Но все же главным нюансам произношения меня обучили французские женщины. Не помню, кто это сказал: иностранный язык лучше всего изучать на подушке…

Эренбург снова начал раскуривать свою трубку.

– Вы обо всем, что услышали здесь, напишете в вашей «Правде»? – спросил я. – Про показания немецких дипломатов о протоколе к пакту Молотова с Риббентропом – напишете?

– Об этом – нет, – ответил Эренбург. – Этого мои редакторы не одобрят. Вы же понимаете – ну или, по крайней мере, догадываетесь: есть закрытые темы.

Сосредоточенно пыхтя трубкой и закутываясь в клубы дыма, Эренбург молчал несколько минут.

– Манэ, не тяните меня на заминированную тропу, – сказал он наконец. – Давайте сойдем с нее как можно скорей и тогда двинемся дальше.

– Куда? – спросил я.

– Помните наш разговор под Барселоной? – сказал Илья. – Работа на передышку между войнами. Максимальное растягивание ситуации «не война». Вот туда мы и двинемся, если вы примете мою концепцию.

– Предположим, – сказал я. – Но мы вдвоем – даже не ноль, а тень ноля на фоне нашего безумного мира. С казнью этих, – я указал пальцем в потолок, над которым в зале № 600 сидели на своей скамье подсудимые, – нацизм, или назовите его как угодно, не уйдет в могилу. Вылупятся последыши и наследники. Насилие и война неистребимы. Для противостояния им нужна не только воля, но и мощная сила.

– Я знаю, что и в Париже, и в Москве обсуждается вопрос о создании новой международной организации. Некоего Совета во главе с одним из наиболее уважаемых западных интеллектуалов…

– Париж – да, согласен, – перебил я. – Мы навоевались досыта. Но Москва! Какая там передышка? Вы же приходите к власти повсюду – в Восточной Европе и даже в Китае!

– Да, Москва, – пожал плечами Эренбург. – Москва придаст силу и гарантирует международный статус организации. Кто еще, Манэ, будет готов работать с нами – с вами и со мной? Лондон? Вашингтон? Отпадает… Лучше в одной упряжке с Москвой делать все, что только возможно, и удерживать передышку, чем тупым бездействием толкать страны в котел новой войны.

– А ведь это интересно, Илья… Правда интересно. Я думаю, кое-кто во Франции наверняка скажет то же самое. А когда в Москве будет решен вопрос о создании этого международного Совета? И кто его возглавит?

– Это всего лишь мои предположения, – покачивая коньяк в бокале, сказал Илья. – Поверьте, друг мой, я не вхожу в число тех, кто знает все заранее.

– Охотно допускаю, – сказал я. – Но я не об этом. Я вот о чем: у нас с вами есть несколько точек соприкосновения во взглядах на войну и мир. Дружеских точек, позвольте заметить…

– Благодарю вас, – сказал Эренбург. – И что же?

– А вот что: если ко мне обратятся с предложением принять участие в движении за сохранение мира, – сказал я, тщательно взвешивая слова, – я обдумаю такое предложение. А вы там собираетесь участвовать, Илья?

– Если ко мне обратятся, – немного помедлив, ответил Эренбург, – я тоже обдумаю. Вместе с вами, Манэ.

Дни летели все быстрее, моя газета и депутатство почти совсем не оставляли мне свободного времени. Но вот наконец все же свершилось кое-что очень важное: Кей, дочь большевика, стала наконец баронессой. Грейс уступила, сняла свои претензии, и мы с моей «девочкой-фазаночкой» смогли пойти под венец. Так что же, господин де Голль, счастье на свете все же существует?

Пожалуй, да. Весной 1947-го, меньше чем через месяц после свадьбы, Кей родила мне первенца и была любезно приглашена Вожелем, возвратившимся из Америки после разгрома немцев, пожить с младенцем на «Фазаньей ферме», в заботливом окружении, на свежем воздухе.

Я тоже был там: возился с пеленками, сосками, бутылочками, познавая наконец, в сорок семь лет, заботы и радости молодого папаши. На «Ферме» по-прежнему бывали гости: какие-то беженцы, люди странного вида, худые, неухоженные – из России, с Ближнего Востока, из Америки. Иногда приезжала дочь Вожеля – коммунистка Мари-Клод, и разговоры сразу переходили в политическую плоскость: план Маршалла, судьба де Голля, забастовки.