Жестяной пожарный

Овощи, рыба, сыр, домашнее вино – приятный вечер в райском саду. Центральная фигура в доме – его хозяин Жан. Все крутятся вокруг него, как планеты вокруг Солнца. Фроська – загадочная русская женщина, вроде бы домоправительница, совсем некрасива, на мой взгляд, но, странное дело, ее портреты писали кроме Жана многие художники – француз Кокто, испанец Терри, англичанин Вуд… Хозяйке помогает управляться за столом Вася, расторопный паренек с Украины. Он был вывезен немцами в Германию, но сбежал по дороге и добрался каким-то чудом до Франции. Чумазого пятнадцатилетнего маугли, не понимавшего ни слова по-французски, привел железнодорожник со станции, помнивший, что в доме художника есть русская женщина. Жан постепенно привык к найденышу, видел в нем достопримечательность дома, забавную игрушку, худо-бедно одухотворенную, даже пытался учить рисовать. Вот и сейчас, пожевав с нами отварную морковь и выпив бокал вина, паренек сел в углу и стал внимательно слушать разговор гостей и хозяев. Ему не препятствовали.

Ужин прошел почти идиллически. Легкий разговор, как солнечный зайчик, прыгал вокруг стола, от сотрапезника к сотрапезнику. Только один раз обмен репликами между Фроськой и Кей дошел до повышенных тонов, почти до крика. Женщины стремительно перешли с французского на русский, и я перестал их понимать, хотя и строил догадки. Жан над своей тарелкой загадочно улыбался, впрочем, без тени смущения, Вася тоже молчал, наблюдая за происходящим.

Обсуждали политику, де Голля. Художник пытался угадать, что ждет Францию после войны. Жан торжественно пообещал нарисовать иллюстрации к моим будущим мемуарам (и ведь не обманул – моя первая книга в Советском Союзе вышла с его рисунками!).

Обратный путь в Париж мы проделали назавтра в сладком молчании. Мы были одни в машине, никто не отвлекал нас друг от друга: ни ревнитель сельского образа жизни Жан, ни скандальная Фроська, ни ее соотечественник Вася. Я не хотел нарушать безраздельно принадлежавшую нам тишину: разговор, развяжи я его, волей-неволей коснулся бы моих ужасных подозрений. Не было ни малейшего желания, ни сил дать повод, чтобы безмятежная улыбка исчезла с ее лица. Я любил ее безмерно и готов был жизнь за нее отдать. Ну, полжизни…

Прежние заботы брали свое; постепенно сельская идиллия за окном машины перестала меня прельщать и уже не будила во мне романтических чувств. Я спешил оказаться в Париже и войти в нашу с Кей квартиру на улице Сент-Оноре. Войне наступил конец, я вышел из подполья, и забытая было ревность вернулась ко мне первой ласточкой новой жизни. Здравствуй, жизнь без пистолета в кармане, не в кресле чиновника, а за писательским столом над чистым листом бумаги!

А в Париже бушевали страсти, которые не прекращались со дня освобождения. Если в первые дни на улицах звучали выстрелы и жители устраивали самосуд над теми, кто сотрудничал с оккупантами, с улюлюканьем гнали и избивали полуголых женщин, обритых наголо, то теперь наступило время судебных процессов. Метла освобождения захватила не только Петена и Лаваля, но и многих интеллигентов – писателей и журналистов. Многое зависело от документов, которые следователям удавалось собрать, и от общественной важности того или иного дела. Так, «интеллектуальный» коллаборационизм наказывался строже, чем коллаборационизм экономический. Спекулянтов, торговавших с нацистами, или поставщиков металла и цемента для строительства Атлантического вала никто не трогал, а вот художник Жан Кокто и писатель Иван Шмелев были под следствием. На первом месте в этом ряду подозреваемых стоял, оцепенело глядя из-под нависших век, Пьер Дрие ла Рошель – так мне представлялась картина будущего суда…