Жестяной пожарный

Вместе с американскими и английскими войсками на Елисейских Полях по ревущему от восторга живому коридору обезумевших от счастья парижан прошли французские и американские армейские подразделения. Впереди, выделяясь своим уникальным ростом из группы сопровождавших, шел генерал де Голль.

– Вы сегодня счастливы! – сказал я полушепотом, оказавшись позже, во время молебна в соборе Нотр-Дам, рядом с де Голлем.

– Ошибаетесь, барон! – ответил генерал. – Счастья не существует!

Видимо, Бог нас услышал, и в подтверждение слов генерала откуда-то сверху раздались выстрелы, началась суматоха, но де Голль не бросился на пол, как все вокруг, он стоял спокойно и продолжал молиться.

Освобождение Парижа – заря новой эпохи: день торжества для одних, день крушения надежд для других. Оккупации пришел конец. Петен со своим правительством сбежал из Виши в Германию. Мы свободны! Да здравствует Франция!

Но война продолжается. Здравомыслящие немцы, не одурманенные нацизмом, – их, надо сказать, немного – понимают, что конец близок и неотвратим. А фюрер призывает соотечественников-арийцев к героизму и обещает скорую победу: секретное чудо-оружие уже выковано, оно обрушится на головы врагов рейха и обратит их в прах и пепел. Всем прочим резиденциям Гитлер предпочитает свои укрепленные убежища – Орлиное гнездо, Волчье логово – и оттуда, как и положено несгибаемому вождю, надменно озирает мир, приговоренный им к покорению. Достаточно нетребовательный в быту, он тянется к помпезным, иногда мистическим названиям, и это презренное тяготение обнаруживает в нем патологическое искривление психики.

А во Франции в круговерти победной эйфории патриоты ловили оккупантов и предателей-коллаборационистов, не успевших сбежать или скрыться. Иногда – убивали на месте, иногда – судили и многих казнили. С судами тоже возникала проблема: все судьи были петеновскими, другим откуда взяться? И приходилось создавать что-то вроде трибуналов революционной эпохи.

Все это было ожидаемым, и я метался по освобожденным городам, назначая комиссаров и префектов, пытаясь наладить хоть какое-то подобие закона и порядка. Я снова, как мой друг из детства Жестяной пожарный, бросился в огонь – Франция находилась на грани гражданской войны, кое-где местные командиры Сопротивления, в том числе и коммунисты, не признавали власть Временного правительства, совершали бессудные расправы и производили конфискацию имущества коллаборационистов. Я не хотел применять военную силу против своих собратьев по подполью, поэтому приходилось часами уговаривать и убеждать людей, чья жизнь была поломана войной; многие из них потеряли близких и хотели отомстить.

Удивляло и другое: как много оказалось таких, кто заявлял, что участвовал в Сопротивлении и поэтому имеет право претендовать на власть! Ведь я-то знал, что в 1940 году нас было всего десятки, в 41-м – сотни, в 42-м и 43-м – тысячи, и многие погибли, не увидев освобождения. И вдруг чуть ли не каждый второй француз объявляет себя героем…

Как сказать правду об этом? Как объяснить обывателю, нажившему капитал на черном рынке, а теперь объявившему себя участником Сопротивления, что он такой же предатель, как люди, служившие в вишистской милиции, хотя и не сдавал никого в руки гестапо? Это была забота журналистов и писателей, а не судейских чинов или исполнителей приговоров. Нам, Мартену-Шоффье и мне, придется взять на себя тяжесть вынесения этого приговора на бумаге – в нашей газете и в книгах про это. Ведь историк не справился бы с такой неподъемной задачей: роясь в сухих, неодушевленных документах, он априори будет ангажирован властью или ее оппонентами либо слеп хотя бы на один глаз. Только журналисты и писатели открывают перед публикой и самой историей сложные перипетии недавнего прошлого и неприятие нашего труда работающими на власть историками не принимают к сведению.

Осенью 1944-го генерал де Голль начал исподволь готовиться к новой битве – за власть в послевоенной Франции. На одном фронте – против американских и британских союзников – он старался дружить со Сталиным, обещавшим французам значительный кусок трофейного пирога после войны; признавая силу и влияние коммунистов в Сопротивлении, генерал пустил кое-кого из них даже в министерские кабинеты, правда не столь существенные. Другой фронт, где тайно верховодил вездесущий полковник Пасси, пролегал между генералом и его соратниками – известными лидерами Сопротивления, которых потихоньку удаляли из Парижа на почетные, но не очень весомые должности. Кого-то, как Фаржа или Обрака, – комиссарами в удаленные департаменты, кого-то, как моего брата Франсуа, – еще дальше, послом в Бразилию. Наступил и мой черед.