Жестяной пожарный

На юге Парижа, сразу за Порт-де-Шатийон, ситуация меняется самым решительным образом: улицы пусты, там нет беженцев – но нет и горожан, нет их автомобилей, нет такси и автобусов; весь транспорт исчез, как будто его вымело гигантской метлой. Буржуа сели в свои машины и укатили от греха подальше, общественный транспорт эвакуировали, чтоб не достался неприятелю. Во Дворце инвалидов, где временно размещался Генеральный штаб, я не без труда разыскал дежурного офицера, который в ответ на мои недоуменные расспросы дал информацию: «Во избежание разрушений Париж объявлен открытым городом. Ждем немцев со дня на день. Может, и раньше. Штаб военно-морской разведки переместился в Сен-Назер». Вот так…

Японец на моем месте, наверно, сделал бы харакири. Но это время для японцев наступит позже, через шесть лет. А я, выслушав дежурного офицера, вышел на пустую эспланаду, сел за руль «рено» – Бордье дожидался меня в машине – и поехал по знакомым адресам искать своих товарищей, не поддавшихся, я надеялся, панике и оставшихся в Париже. Прежде чем начать этот тур, я решил заглянуть в свою старую верную квартиру, где жил последние годы с Грейс, – она отправилась в прошлом месяце к друзьям на Кап-Ферра, и жилье наше пустовало без хозяев. Я собирался, воспользовавшись случаем, поскрести по сусекам, где обычно держал опиум, захватить несколько книг из библиотеки и ехать дальше. Мой бордельер проявлял легкое нетерпение – он хотел как можно скорее, минут хоть на двадцать, заехать в банк за серебром, а потом, попозже, за игровой выручкой к какому-то его приятелю по подозрительному прозвищу Гастон Утиный Нос. Я не стал пересказывать ему разговор с дежурным офицером – зачем без нужды пугать человека?

Наш дом выглядел с улицы нежилым – закрытые наглухо зеленые ставни на окнах, холодная пустота двора за приотворенными воротами. Перед дверью квартиры, на лестнице, я наткнулся на нашу служанку; она расплакалась, увидев меня. Я утешил ее как мог и пообещал взять с собой. Куда? Этого я не знал, но слезы женщины у двери нашей квартиры тронули мое сердце.

Остатки опиума нашлись, наша с Грейс супружеская кровать не стала ни жестче, ни мягче; ничего, можно сказать, не изменилось, если не брать в расчет немцев, спешащих к Парижу на своих танках. Куда мне девать служанку в таких обстоятельствах? Решение предложил предприимчивый Бордье:

– Давайте определим ее в бордель! Один мой коллега здесь, в Париже, возьмет ее по моей рекомендации. Я в нем совершенно уверен. Тут недалеко.

Но служанка была совершенно не уверена в том, что хочет в бордель. Скрючившись на заднем сиденье машины, она плакала и размазывала слезы по дряблым щекам.

– Первоклассный кров, – уговаривал и убеждал бордельер, – защита и достойные заработки. Соглашайтесь не раздумывая!

Ухмыляясь в кулак, я был почти уверен в том, что за поставку товара парижский коллега заплатит Бордье комиссионные.

Служанка ревела в голос и делала попытки выброситься из машины на ходу.

– Ну, хорошо, – вздохнул Бордье, – я вас не заставляю, боже упаси! Сейчас желающих на такое место хоть отбавляй… Мы вас устроим секретаршей к моему коллеге. Но должен предупредить: доходы не такие высокие, как у девушек.

Служанка наконец успокоилась и притихла.

А мы поехали в банк за серебром.

Бордье пробыл в банке не более получаса. Когда он вышел оттуда, по его сияющей физиономии можно было безошибочно определить, что операция прошла успешно. И действительно, плюхнувшись на пассажирское место рядом со мной, он без лишних слов потряс своим баулом – раздался приглушенный, но внятный звон серебра. Полдела было сделано. Оставалась игорная выручка.

– Заедем туда попозже, – твердо сказал я, и Бордье не решился возражать. – Сейчас – к вашему коллеге, отвезем даму, – я кивнул на служанку, – и вы там тоже оставайтесь. Я сделаю свои дела и заеду за вами, можете не сомневаться. Ведите себя хорошо! – И я шутливо погрозил бордельеру пальцем.

Час спустя мне стало ясно, что дела оставляют желать много лучшего: все те, кого я рассчитывал найти в Париже, растворились, как сахар в чашке чая. По домам никто из них не сидел, а кафе, где мы обычно собирались в первый месяц «странной войны» и раньше чуть ли не ежедневно, закрылись до лучших времен и не подавали признаков жизни. Когда наступят эти лучшие времена, никому было не ведомо: грозовая атмосфера разрядится и все уляжется лишь после того, как немецкие колонны войдут в город и наступит хоть какая-то определенность. Так думало большинство парижских обывателей, так думали украшенные орденами генералы, совершенно этого не стыдясь: не армия проиграла войну на поле боя, а политики в своих раззолоченных кабинетах; вот они пусть и стыдятся. Но я не был ни генералом, ни политиком, и я не хотел сдаваться.