Жестяной пожарный

Вдоволь попетляв на машине по пустому прекрасному Парижу и почти уже ни на что не надеясь, я завернул к Дрие ла Рошелю. Ощущение полной безвыходности привело меня к Пьеру – не уезжать же из Парижа обратно в Нант ни с чем, с пустыми руками! Склонять его на свою сторону я не собирался: он видел в фашистской доктрине достойное будущее Европы и повторял это на каждом перекрестке, а договор о ненападении и разделе Восточной Европы между Гитлером и Сталиным представлялся ему панацеей для всех нас. Но мой друг был человеком чести, и все, что он от меня услышит, не уйдет дальше его ушей. Да он и знал, что я придерживаюсь резких антифашистских взглядов, – наши дискуссии носили чисто теоретический характер.

Вопреки своим праворадикальным убеждениям Пьер сохранял дружеские отношения с левыми литераторами, составлявшими когда-то ядро нашего сюрреалистического содружества «рыцарей письменного стола»; туда входили и преданные коммунисты – Арагон, Элюар, и сочувствующие. В силу своего характера Дрие ла Рошель был не способен на предательство – в этом я был уверен настолько, насколько вообще можно быть в чем-либо уверенным. И я рад, что не ошибся: согласившись на предложение гитлеровского посла в Париже принять должность главного редактора литературно-публицистического коллаборационистского журнала, Пьер потребовал взамен гарантии безопасности для своих старых друзей – в том числе Элюара и Арагона. Но не меня… Ла Рошель был сложный, неоднозначный человек, он имел право, как и всякий другой, на искренние заблуждения – и поплатился за них самым трагическим образом.

Я застал Пьера дома, в его кабинете, от пола до потолка заставленном книгами; в умиротворяющей атмосфере библиотеки неминуемое вторжение в нашу жизнь германских колонн не ощущалось ничуть. Мне показалось, что хозяин был рад моему неожиданному появлению. Быть может, он вспомнил о том грустном пасмурном времени после самоубийства Риго, когда мы с ним восполняли потерю тесным чувственным общением, полным нежности.

Говорить с хозяином квартиры о своей ненависти к немцам и желании продолжить борьбу не имело никакого смысла.

Выпив, как в мирное время, коньяку с Пьером и благодарно выслушав его: «Приходи почаще, я всегда буду тебе рад!» – я вышел на темную улицу и сел в пустой «рено».

Последним местом, где я надеялся встретить кого-нибудь из друзей, было бистро «Кавказского замка», и тут удача наконец улыбнулась мне – у барной стойки в гордом одиночестве сидел Жеф!

Мы были вдвоем, если не считать бармена. Похоже, завсегдатаи – русские, кавказцы да и цыгане – все убежали из Парижа.

Он улыбнулся мне лишь на секунду и снова уставился на свой стакан. Мой друг так же, как и я, был явно растерян, что было совсем непривычно: Жеф всегда знал наперед, что и как нужно делать.

– Война проиграна, – начал я. – Нас предали. Мы обязаны что-то предпринять теперь сами: я, ты, другие.

– Что же? – спросил Жеф. – Напиться до смерти?

– Нет! – возразил я с жаром. – Днем я видел толпы беженцев – десятки, может, сотни тысяч; они бежали из Парижа. Надо их развернуть и направить против немцев. Может быть, это будет всенародное восстание, как в 1871-м, может быть, даже революция.

– Кто их развернет? – помолчав, спросил Жеф. – За кем они пойдут? Всенародных восстаний не бывает, – продолжил он. – Это миф. Кто-то один начинает и подталкивает других. Толкает в спину. Ты не сумеешь этого сделать, Манэ. И я не сумею. Но поучаствовать сможем, хотя это уже другой разговор.

– Почему же мы не сумеем? Ведь ты воевал – и в Великой войне, и в русской Гражданской. У тебя – опыт! – не сдавался я.

– Наркотики, – сказал Жеф Кессель. – Лидер не может себе позволить наркозависимость. В глазах массы это порок, болезнь. Приказ командира-наркомана всегда будет казаться подчиненному сомнительным, это приведет к дурному исполнению, нарушит субординацию и расшатает сами основы любой организации, тем более военной.

– Но… – попытался я возразить.

– Здесь не может быть никаких «но», – резко продолжал Жеф. – Ни для кого не секрет, что мы – и ты и я – завзятые наркоманы. Конечно, я не буду сидеть дома, я попытаюсь что-то сделать для Франции – но не под твоим командованием, Манэ! Извини!

– Мы можем бросить, Жеф! – чуть ли не взмолился я. – Это от нас зависит, ты же знаешь!

– Не можем, – вынес свой вердикт неумолимый Жеф Кессель. – И никакой доктор Селим нам не поможет.

И залпом опрокинул свой стакан.

10. Перелом судьбы

Жеф прав: Селим тут не подмога. Но ливанец не единственный лекарь на белом свете, есть другие, не такие знаменитые. В конце концов, были опиоманы, навсегда избавившиеся от зависимости, – правда, я таких не встречал. Но это мой недосмотр и ничей больше: курение трубочек меня привлекало, а не поиск завязавших с курением.

Многоопытный Кессель был прав не только в оценке шарлатана Селима: помимо всего прочего, например жевания стекла, Жеф умел воевать. И то, что командир боевого отряда, называя вещи своими именами, не мог позволить себе быть наркоманом, тоже не требовало разъяснений.