Жестяной пожарный

Стол к завтраку был сервирован в зале для торжественных приемов, обставленном старинной мебелью, словно доставленной сюда из музея. За столом, в ожидании появления хозяина, перебрасывалась пустыми репликами дюжина гостей, несомненно хорошо знакомых друг с другом, – верхушка военно-политического аппарата империи была представлена здесь едва ли не полностью. Кроме меня среди приглашенных оказался еще один иностранец – американец мистер Рид, влиятельный советник президента Рузвельта, до прихода в политику процветавший в большом бизнесе в должности председателя правления корпорации «Дженерал электрик», а затем ушедший на госслужбу и возглавивший в ранге министра миссию США по экономическим вопросам в Лондоне. Все прочие, кроме нас, представляли за рабочим завтраком Великобританию – генералы, маршалы родов войск, чиновники высшего звена и высокопоставленные дипломаты. Вглядываясь в лица приглашенных к завтраку англичан, я мучился вопросом: что мы здесь делаем – мистер Рид и я? Можно было с долею сомнения предположить, что Рид вызван сюда как свидетель какого-то важного разговора – для незамедлительной передачи его содержания своему президенту. А я? А я в таком случае мальчик для битья, мишень для атаки со стороны Черчилля по ходу предстоящего неприятного разговора, ради которого мне и было направлено приглашение на этот рабочий завтрак. Непривлекательная ситуация…

Открылась дверь, ведущая в зал из глубины резиденции, и в комнату стремительно вошел, почти вбежал премьер-министр. Лакей отточенным движением отодвинул хозяйское кресло во главе стола, и Черчилль в него опустился. Можно было начинать.

– Позвольте представить вам, господа, нашего гостя из Алжира: рыцарь плаща и кинжала господин Алый Первоцвет! – премьер явно хотел придать завтраку неофициальный тон.

– Ну, если быть точным, то так надо называть моего брата Анри – он монархист, а я республиканец, – парировал я с улыбкой.

– Не спорьте, барон. Это ваше новое имя, и оно стало уже почти официальным – я так назвал вас в письме президенту Рузвельту!

Черчилль недвусмысленно дал мне понять, что американцы знают о наших переговорах в Марракеше.

– А в сороковом году, – продолжал премьер, – я даже предлагал создать у нас спецслужбу «Алый Первоцвет», чтобы тайно вывозить для вашего де Голля ценных офицеров и специалистов из Франции!

За завтраком разговор непринужденно перескакивал с одной стороны стола на другую, подобно теннисному мячику. Обсуждали лисью охоту, положение на русском фронте, перспективы Рузвельта на переизбрание. Один из военных со знанием дела толковал о том, что судьбу послевоенного устройства должны решать четыре державы: США, Британия, Россия и Китай.

– Ну нет! – возразил Черчилль. – Китай не продержится и месяца без нашего оружия и нашей авиации. Вместо Чан Кайши я предпочту увидеть за разделочным столом де Голля.

Я поймал на себе поощрительный взгляд хозяина из-под насупленных бровей, но от комментариев воздержался: обсуждать между охотой на лис и военными новостями перспективы Франции на участие в переделке карты мира мне показалось неуместным. Кроме того, холостой выстрел Черчилля был нацелен прежде всего в американца – пусть в Вашингтоне знают, что Лондон намерен придерживаться своей, европейской точки зрения, а признание Сталиным генерала де Голля ничуть англичанам не помеха; умащивая независимого генерала елеем из своего Кремля, коварный «дядюшка Джо» пытается тем самым вбить клин между англичанами и американцами, предъявляющими де Голлю длинный ряд претензий. Лондон не теряет из виду эти раскольничьи действия московских союзников и предпринимает необходимые меры для их нейтрализации.

Покончив с апельсиновым десертом, Черчилль поднялся из своего кресла и, подав знак мне и мистеру Риду, направился в кабинет для узких совещаний, примыкавший к залу приемов. «Вот и пришло время рабочего разговора», – вскользь подумал я, следуя за хозяином.

В кабинете мы остались втроем, рассевшись кружком у низкого журнального столика, на котором белели нарядными островками три чашки и в серебряной бульотке над спиртовкой кипела вода. На высоких деревянных стеллажах отливали темным золотом кожаные корешки старых книг в благородных переплетах. В углу комнаты, рядом с плотно прикрытой дверью, располагался массивный буфет красного дерева, на котором в тяжелых хрустальных графинах покоились горячительные напитки. Помещение, до края налитое живой тишиной, располагало к конфиденциальным разговорам.

– Лучшие апельсины, которые я ел в своей жизни, – несколько неожиданно начал премьер-министр, – мне в свое время прислал из Северной Африки господин Фланден. Возможно, мне не следовало об этом вспоминать в присутствии комиссара д’Астье, – и Черчилль сочувственно на меня взглянул, – но теперь господин Фланден ничего не может мне прислать, потому что сидит в тюрьме во французском Алжире. Я говорю об этом с глубочайшим сочувствием к узнику, неоценимые услуги которого мне и американцам, – взгляд в сторону Рида, – отнюдь не исчерпываются присылкой апельсинов.