Жестокая любовь государя

– Свечи гаси! – распорядился Иван. – И разбирай по бабе! Местов под столом для каждого хватит. Ежели кто при свечах захочет, так неволить никого не станут. Ба! – Иван Васильевич заприметил среди всеобщего безумия мрачную фигуру князя Семена Оболенского, который жался в самом углу и, видно, совсем не желал попадаться на глаза государю. – А ты чего, Семен Федорович, при наряде? Я же сказал разнагишаться! Или твоя плоть так стара, что ты ее напоказ девкам выставить стесняешься? – весело поинтересовался Иван. – Так мы тебя неволить не станем, мы князю степенную бабу найдем и такую же ветхую, как и он сам! – хохотал государь.

Губы у Оболенского от обиды задрожали. Великий князь Василий Иванович тоже насмешником мог быть, но бояр перед холопами не срамил.

– Если ты, Иван Васильевич, в срам обратился, так не думай, что за тобой и остальные бояре последуют! – дерзко отвечал князь.

Иван Васильевич слегка отстранил от себя Федунью и попросил ласково:

– Продолжай, Семен Федорович. Знаю я, что в речах ты удержу не знаешь. Сказывали мне бояре, что ты батюшке моему мог правду в глаза глаголить, вот и я хочу тебя послушать.

– Не хула это, государь, от боли идут сии гадкие слова! Накипело у меня. Вот здесь стоит! – чиркнул большим пальцем по шее боярин.

Князь Оболенский и вправду был зол на язык. Ему ли бояться самодержца, если его род в знатности не уступает царскому. Семен Федорович был боярином еще тогда, когда нынешний государь и не народился. И кому как не старейшему из бояр знать про порядки московских государей.

– Срам все это, Иван Васильевич! Бога бы побоялся, вспомнил бы своего покойного благоверного батюшку. Вот кто христолюбив был! А ты, вместо поклонов и молитв, исполнения дел царских, баб пропащих во дворец наприваживал и сам им в грехе уподобился. Даже халата на тебе нет! Грудь нагая, а бабы и вообще стыд потеряли. Тьфу! – смачно харкнул боярин. – Ежели не боишься стыдом бармы великокняжеские запятнать, ежели наплевать тебе на то, что челядь о тебе молвить станет, так подумал бы о нас, о слугах твоих старших, кто еще твоему батюшке служил и не привык к такой срамоте.

– Поучи ты меня неразумного, князь, – совсем ласково просил царь, – поучи.

Веселье угасло.

Последний раз ударили по струнам гусельники – праздник закончился и для них: карлицы, пряча свою убогую наготу, забились по темным углам.

– Уразумей меня, государь, не со злобы я говорю, – прижимал обе руки к груди князь Оболенский, – а из любви к тебе. Вспоминаю я, как у родителя твоего бывало. Немыслимо было подумать, чтобы он такую срамоту в своих палатах допустил. Бояре сидели рядком, кушали степенно и чинно, речи держали разумные, о делах государевых говорили. А сейчас вместо этого девки нагие на почетных местах восседают. Песни срамные слышу, за которые стрельцы на базарах любого другого розгами бы выдрали. А на месте рядом с тобой, что царица недавно занимала, девка блудливая сидит. Скоморохи горницу заполнили, а ты, государь, во всем им уподобляешься. Во власти твоей языка меня лишить, но думать мне не запретишь. А терпеть то, как русский царь в скомороха обряжается, выше сил моих!.. Казни меня теперь, государь, ежели хочешь, а от слов своих я не отступлюсь.

– Вот какие мне слуги нужны, бояре! Такие, чтобы правду сказать не побоялись. Ведь некому меня учить, – искренне печалился Иван. – Были бы отец с матерью, тогда бы и подсказали, научили бы уму-разуму, а так одна надежда на таких праведных слуг, как ты, Семен Федорович. Уважать надо правду, за нее и низко в ноженьки можно поклониться. – Царь Иван поднялся из-за стола и, прикрывая ладонями обнаженную грудь, низко согнулся перед престарелым боярином. – Разве Федька Басманов может мне правду сказать… или вот Малюта? Уподобятся чертям и будут вместе со мною по терему скакать. Знаешь ли ты, Семен Федорович, за что я тебя люблю? За то, что правду можешь в глаза глаголить и с чином моим царским не считаешься. Правда, она для всех одинакова – будь то холоп или господин московский. Ты вот на батюшку моего ссылаешься, говорил, что верно служил ему, только ведь и я твою службу не забываю. А за правду, что посмел царю своему молвить, жалую тебя вот этим золотым кубком.

– Спасибо, государь, только подарок принять я не могу. Я не из-за жалованья старался, а из-за правды.

– Вот посмотрите, какой боярин не сребролюбивый. И от царской милости отказался, немного таких среди моих слуг найдется. Ступай к себе, князь, отпускаю тебя на сегодня. А завтра приходи к ужину, увидишь иную трапезу. Эй, стольники, отнести князю Оболенскому пирогов с моего стола, пускай боярыня откушает! Да еще вот что: проводить князя Оболенского до самых ворот. Пусть все знают, что царь ценит своих верных слуг.

На следующий день государь проснулся только после полудня. Под боком сладко сопела Федунья. Прогнать бы ее прочь, да уж ладно, пускай отсыпается, а там Басманову передам, он за честь поймет. Не всякий раз ему царские девки достаются.

– Эй, кто там за дверью?! Неси царю наливки!