Жестокая любовь государя

Семен Федорович поднялся, а стольник уже поднес огромную чашу.

Нельзя не поклониться такой чести, и боярин расстарался на три стороны, едва не окуная седой чуб в белужий соус.

– Спасибо, государь, уважил так уважил!

И махом проглотил рейнский разлив.

Зашатался боярин – видать, крепкое вино у Ивана Васильевича. Оперся дланью о стол, опрокинул на пол блюдо, и куриные потроха разметались по сторонам, забрызгав красным соусом кафтаны сидящих рядом бояр.

– Как же ты неуклюж, Семен Федорович! Неужно ноги от хмельного налитка подкосились? – посочувствовал царь. – Ты так все блюда на пол спихнешь.

– Это пройдет, государь, – шептал боярин Оболенский, но вместо слов из горла обильно потекла желтая пена. Она заляпала старику губы, испачкала рот. – Это пройдет… Иван Васильевич… Пройдет…

Семен Федорович глубоко вздохнул, потянулся дланью к горлу, словно хотел отодрать от шеи невидимого аспида, но тот держал крепко и совсем не собирался расставаться со своей жертвой.

Этот поединок длился недолго. Ворог оказался сильнее, и Оболенский упал прямо на стол, разметав кубки и сосуды на пол.

– Не умеет князь Оболенский пить, – печально вздохнул Иван Васильевич и уже зло продолжил: – А меня все учил, как чинно за столом себя вести! Эх, боярин, боярин! Сначала самому разум нажить надо. Снесите князя на погост, – распорядился царь, – только там ему и место… А теперь зовите девок! Устал я от боярина. Девки, – крикнул Иван, – встаньте рядком, для услады выбирать стану! И чтобы лица не воротили, в глаза хочу смотреть.

Государь поднял подбородок и, словно петух перед курами, пошел вдоль неровного строя девиц. Заиграла лютня, и смерть Семена Оболенского была забыта.

Божий суд

Скоро Иван Васильевич устал от дворцовой жизни. Он вспоминал себя отроком, когда мог незаметно с ватагой ребятишек уходить за реку и вести бедовые игры: в забаве рубились палками, играли в салочки, а когда подросли, подглядывали из камышей за купанием девок.

Сейчас просто так не выскочишь. Царь словно факел в ночи – виден издалека. А если надумает в город выезжать, то нужно запрягать колымагу с тремя парами лошадей, да чтоб вороной масти. А холка должна быть такой, что и рукой не всякий дотянется. На оси подобает подвесить множество цепей, чтоб и за версту могли бы предупредить всякого о приближении государя. В сопровождении должно быть не менее двух сотен дворян, которые займут место впереди и позади кареты и будут хлестать нагайками каждого, кто посмел не оказать чести.

Чаще московитов Иван видел из окошка своей колымаги. Они покорно склонялись до самой земли, наиболее ретивые стояли на коленях.

Одни согнутые спины. Такова вся Русь.

Федька Басманов много рассказывал про жизнь московитов. Говорил и про то, что правит нищими какой-то монах Гордей, а у хозяев корчмы, кроме пива и кваса, можно всегда добыть девку, которая согласится сделать приятное за жалкий гривенник. И что девок корчмарь может предложить на выбор: хочешь белесую? Пожалуйста! По душе чернявая? Будет и эта. А ежели пожелаешь, то и рыжая найдется.

Федька Басманов говорил о том, что по вечерам сходится в корчме много народу; мастеровые люди за стаканом браги говорят не только о ценах на квас, но и договариваются промеж себя, где веселее провести ночь.

Все это Иван Васильевич желал увидеть сам и пожелал, чтобы Басманов был провожатым.

Царь облачился в простой кафтан мастерового и сделался неузнаваемым, если и можно было угадать его самодержавное происхождение, то только по бармам, которые он припрятал на груди. Федька Басманов выбрал и вовсе простой кафтан – на локтях заштопан, а полы драны, словно он отбивался от дюжины свирепых псов.

Федька повел самодержца на базар.

Басманов оказался прав. Самодержец увидел такое, чего ему не доводилось наблюдать ранее: у Мясного ряда стоял высоченный детина, который показывал на руке какой-то рисунок. Возле него собралась небольшая толпа, а он увлеченно рассказывал:

– Сделали мне этот рисунок буддийские монахи. И никаким мылом не смоешь, краска, она под кожей осталась.

– Так, стало быть, ты веры не христианской? – спросила толстая баба.

– Нет, веры я что ни на есть христианской, только я туда мальцом попал. Отец у меня купцом был, вот и взял меня с собой в Китай, а по дороге напали на караван тати, товар пограбили, родителя моего живота лишили, а я убежал. Потом скитался долго, монахи меня и подобрали.

– Как же это получилось? – не унималась баба, показывая на рисунок.

– Иголками кололи.

– А это никак ли голова чья-то? – вытянул шею стоявший рядом детина, и сам он стал походить на гусака, который пытается отогнать приблизившегося смельчака. Вот сделает сейчас мужик шаг, так он его и клюнет прямо в рисунок.

– Голова, – охотно согласился верзила. – Дракон это! Прожил я у них десять лет и язык их уразумел. Они меня так называли. Дракон – это по-нашему Змей Горыныч. – Как же ты обратно вернулся? – спросил гусак.