Жестокое эхо войны

Москва – Московская область; июль 1945 года

Сознание возвращалось медленно. Сначала он едва ощутил, как тело приложилось обо что-то твердое. Приложилось сильно – так, что покатилось по чему-то жесткому и неудобному. Но боль не ощущалась. Она пришла позже, когда щека прижалась к прохладной шероховатой доске, пахнущей дегтем.

Потом рядом грохнуло, заскрежетало; под доской затарахтело, и резкий запах дегтя смешался с еще более резким запахом выхлопной гари.

Когда тело закачалось от неравномерных толчков, он приоткрыл глаза. Сквозь матовую пелену пробился свет, но ясности не прибавилось – Александр по-прежнему не понимал, где он и что с ним происходит.

Наконец по виску медленно покатилась слеза, не дававшая четко различать окружающие предметы.

«И сапог… Нога в пыльном яловом сапоге», – узнал он то, что раньше представлялось непонятным темным пятном.

Васильков лежал на полу из рассохшихся досок; рядом, согнув в коленях ноги, сидел какой-то мужчина. Темные, засаленные на коленках брюки, заправленные в сапоги; старенький серый пиджак в широкую полоску. За мужчиной лежали связанные шпагатом стопки «личных дел». Много стопок. Все, что приготовил к отправке подполковник Туманов.

«Стоп! Нападение на военкомат. Перестрелка. Окровавленное тело Туманова недалеко от двери. Ранение Баранца. Записка. Взрыв гранаты… – последовательно припоминал Васильков недавние события. – Так вот оно что! Стало быть, они все-таки прорвались в кабинет. Захватили «личные дела» и меня заодно. Теперь куда-то везут. Куда? И что сталось с Ефимом, с Тумановым? Живы ли они?..»

Десятки безответных вопросов бередили, рвали душу. Сердце с той секунды, как вернулось осознание происходящего, бешено затрепыхалось в груди. Каждый его удар отзывался в висках острой болью. Саднило в коленке и в плече. Но сильнее всего болели уши и затылок.

Он шевельнулся и… понял, что руки крепко связаны за спиной.

Лежать в таком положении становилось неудобно. Заведенные назад руки невыносимо затекли. Закрыв глаза, Сашка попытался успокоить дыхание и оценить свое состояние…

Получилось. Через пару минут боль уже не накатывала частыми волнами, не молотила по вискам. Зато явственно ощущалась в ушах и повыше шеи. Слух был утрачен примерно наполовину. Подташнивало.

«Контузия, черт бы ее побрал. Между легкой и средней степенью, – догадался Васильков. – Взрывной волной жахнуло по перепонкам и по глазам. Хорошо, что осколками не зацепило – видно, опять помог заветный листок. А контузия… Что контузия? Бывало со мной такое раза три или четыре. Боль уйдет через сутки, паскудное состояние продержится еще несколько дней. Яркие круги перед глазами, хреновый слух. Будут трястись кончики пальцев. Ничего, как-нибудь переживем. Понять бы, куда меня везут. И зачем…»

* * *

То, что его везли в неизвестном направлении в кузове мчащейся «полуторки», он понял очень быстро. Да, «полуторка» именно мчалась, едва вписываясь в повороты, резко притормаживая и так же резко разгоняясь.

Подпрыгивая на кочках, Александр незаметно менял положение тела и головы. Небо постепенно темнело, зажигая звезды, и он старался засечь положение какого-нибудь из известных ему созвездий. На фронте частенько приходилось ориентироваться по звездам.

Но вывернуть таким нелепым образом голову никак не выходило. Тогда он принялся изучать обстановку вокруг себя.

У ближайшего борта, помимо стопок «личных дел» и мужика в яловых сапогах, сидели еще два молодых парня; на обоих была простая, неброская одежда. Краснощекий курил папиросу, другой, заметно походивший на кролика, натирал тряпицей дореволюционный солдатский «наган».

По другую сторону, рядом с Александром, лежали два трупа. Отошедших в мир иной он научился безошибочно распознавать еще в первые месяцы войны. На самом деле это было не сложно: обескровленные кожные покровы мраморного цвета и почерневшие из-за запекшейся крови раны. Именно эти признаки он и заметил у лежащих рядом.

Вдоль дальнего борта стояло рядком несколько цинковых коробок с патронами, там же расположились еще пятеро мужичков в возрасте от тридцати до сорока. Уставшие, злые, в перепачканной пылью и кровью одежде, они держались за борт, двое разговаривали, но о чем – Васильков не слышал. Один прикрывал полой пиджака винтовочный обрез. У другого из-за поясного ремня торчала рукоятка «парабеллума».

Ехали долго. Небо успело окончательно погаснуть.

«Пригород, – понял Васильков по кромешной темноте, обступившей дорогу. – В Москве таких сумрачных улиц не осталось. Там повсюду фонари и светящиеся окна жилых домов».

Вскоре дорога стала совершенно невыносимой. «Полуторка» заметно сбавила скорость, но и это не спасало – кузов лихо отплясывал на кочках, а скрип стальных рессор прорывался даже сквозь искалеченный слух Александра. Зато воздух стал свежее и наполнился запахами леса.

«Далековато отъехали, – прикинул майор. – Определенно за Московскую кольцевую железную дорогу».