Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Технический материализм и детерминизм Эрнста Юнгера ориентирован на диктатуру и плановую экономику. «Тотальное техническое пространство» делает возможным «тотальное господство», и только такая форма господства, по мнению Юнгера, гарантирует право на распоряжение техникой. Следовательно, государство и техника тесно переплетены: техника служит фундаментом тотального государства, которое использует ее как оружие. Поэтому техника как оружие становится самоцелью государства[214]. В трудовом государстве возникает новая элита в виде героической «расы», которую, однако, не следует понимать ни в биологическом, ни в этническом смысле[215]. Для Юнгера раса – это «запечатление гештальта»[216], культурный образ. Ее основу составляют не принадлежащие к какому-либо классу рабочие – воины-техники. К сильной «расе» относятся те, кто в духе социал- дарвинизма одерживает победу над остальными. Тем самым Юнгер парадоксальным образом формулирует цель истории, против которой он так яростно выступал в других местах, полемизируя с либерализмом и социализмом.

Итак, в образе юнгеровского рабочего соединяются архаическое и элементарное, витальное насилие и современная техника. Вариации на эту тему можно найти, например, у австрийского экспрессиониста Роберта Мюллера или в позднем творчестве английского писателя Дэвида Герберта Лоуренса[217]. Роман Мюллера «Тропы» (1915) строится вокруг синкретической связи жестокой женщины из американских индейцев и белого техничного мужчины из Центральной Европы. В то же время Лоуренс – в ответ на требования женского движения, например в эссе «Женщины-петухи и мужчины-курицы» (1929), – занимается поисками новой старой мужской идентичности[218]. Мужчина горд и одинок, как лев, его самосознание основано на обращении к архаике: «Необходимо обособиться и выделиться, стать целым, подобным драгоценному камню, самобытным и независимым от всех остальных, гордым, как лев, самодостаточным, как звезда». Отсюда берет начало презрение Лоуренса к свободе, братству и равенству и его недовольство «современной феминизированной массовой демократией»[219]. В противовес этому он исходит из представления о мужчине – безудержном искателе приключений и борце, потерявшемся в цивилизации, основанной на капитализме и технике. Мужчина здесь низводится до статуса курицы (hensure), а эмансипированная женщина ошибочно и вопреки своему «естественному предназначению» претендует на статус петуха (cocksure). Чтобы исправить такое положение вещей, Лоуренс прощается с христианством во имя élan vital[220], освобожденного от ограничений цивилизации[221]. Агнец Христос противопоставляется естественному, исключительно жестокому человеку-тигру, который доверяет своим инстинктам и живет только на окраинах Европы или в колониальном мире. По Лоуренсу, инаковость мужчины проявляется и в его готовности к агрессии, о чем говорится в его стихотворении «Леда», где лебедь приближается к упруго-топкой трясине тела (the marsh-soft belly) не с поцелуями и ласками (kisses and caresses), а со свистом крыльев (with a hiss of wings), сверкая в пене волн (sea-touch tip of a beak)[222]. Естественное состояние, за пределы которого не может и не должен выходить человек, по Лоуренсу, находится по ту сторону этических норм:

Я никогда не видел зверя, который бы пожалел себя. Замерзшая маленькая птица падает с ветки, и ей никогда не было жаль себя[223].

В противовес Юнгеру поэт-пророк Лоуренс строит утопию, наполненную отзвуками английского романтизма и постромантизма, – технофобную и критичную по отношению к цивилизации. Это подчеркивается в названии позднего стихотворения «Давайте будем людьми»:

Ради Бога, давайте будем людьми[224]

,а не обезьянами, которые управляют машинами
или сидят, поджав хвосты,
пока машина —
радио, кино,
или проигрыватель —
развлекает их.
Обезьяны с легкой ухмылкой на мордах[225].

Подводя итог, можно сказать, что общим для Лоуренса и Юнгера, как и для немецких теоретиков консервативной революции, является странное смешение социалистической критики капитализма с консерватизмом нового типа. Последний отсылает к подлинному началу, к которому должен вернуться человек будущего, отказавшийся от либеральной цивилизации. Этот момент нашел свое отражение в различных версиях фашизма. Таким образом неявно формируется база для оправдания политического насилия фашизма: настоящий первобытный человек-мужчина живет в агрессии и грубом насилии и благодаря им.