Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Дороги все еще переполнены выходцами из концентрационных лагерей. Те, кто думал, что страну наводнят шайки грабителей, насколько я могу судить отсюда, ошиблись в своих предсказаниях. Эти люди, скорее, кажутся мне радостными, словно восставшие из мертвых. Утром к нам на двор зашли шестеро евреев, освобожденных из Бельзена. Самому младшему было одиннадцать лет. С изумлением ребенка, никогда не видевшего ничего подобного, он жадно разглядывал детские книжки. Наша кошка также вызвала у него величайшее удивление, словно перед ним предстало некое поразительное фантастическое существо[256].

В это отстраненное наблюдение, исключающее беседу с ребенком, будто бы проникает нечто вроде сочувствия. Юнгер самокритично замечает:

«Число пострадавших не имеет значения» – вот еще одно высказывание, которым я понапрасну подставил себя под удар критики. Но она справедлива даже в психологическом плане, поскольку только вид отдельного человека, нашего ближнего, способен дать нам понятие о всемирном страдании. […] Но и в наши дни чудовищная сумма страданий обретет смысл только при условии, если мы увидим, что были люди, которые из области чисел перешли в область значения[257].

4. Жестокость как неспособность контролировать аффекты: Сенека и Мишель де Монтень

I. Аффективные состояния и их контроль: благоразумие и гнев

В контексте обсуждения жестокости идеи Луция Аннея Сенеки (4 г. до н. э. – 65 г. н. э.) сохраняют свое значение и по сей день. Для Мишеля де Монтеня, первого современного философа, попытавшегося критически пересмотреть представления о жестокости, Сенека, наряду с Цицероном и их соперниками философами-эпикурейцами, принадлежит к канону мыслителей, на которых он, чаще одобрительно, а иногда с сомнением, ссылается в своих «Опытах», рассуждая вместе с ними и о них. Фигура Сенеки также наиболее очевидна, исходя из исторического контекста. Исторические события и опыт, послужившие основой трактатов «О милосердии» (De clementia) и «О гневе» (De ira), относятся к периоду правления Нерона[258], который в культурной памяти западного мира занимает видное место в галерее правителей-тиранов. Возвышение правителей этого типа, несомненно, связано с заметным явлением, которое в культурной антропологии получило название развитых культур. Последние, несмотря на все различия между ними, имеют одну общую черту: в них впервые удается установить и организовать личную иерархическую власть в больших масштабах и на сравнительно длительный срок. Жизнь и размышления Сенеки определяются и омрачаются фигурой и вездесущностью тирана: освобожденный из ссылки по инициативе матери Нерона, он становится воспитателем ее маленького сына и его наставником. Спустя десять лет Сенека оказывается помехой на пути молодого императора, для которого люди – это игрушки, и его вынуждают совершить самоубийство.

Обычно clementia[259] – в дошедшем до нас фрагментарно сочинении Сенеки выступающая как противоположность crudelitas[260], – переводится на немецкий язык как Güte[261]. Это вводит в заблуждение, поскольку clementia в данном контексте – это рациональное, обдуманное поведение, не основанное на сочувствии и сострадании, которые Сенека expressis verbis[262] отклоняет. Напротив, как видно из трактата «О гневе», crudelitas либо иррациональна, либо исходит из стратегически неверного расчета власти[263]. Философские рассуждения Сенеки, изложенные им в текстах, двигающихся по кругу, с повторениями, касаются не доброты, а скорее темы контроля и регулирования аффектов, тогда как слово clementia содержит коннотацию умеренности и сдержанности. В этом смысле немецкие слова Milde[264] и Besonnenheit[265] оказываются более подходящими, чем Güte.