Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Для стоического дискурса снисходительное суждение о женщине, сколь бы важным оно ни было для дифференцирующего самосознания «прекрасного» мужчины вплоть до наших дней, не является конституирующим. Его можно понять как акцидентальное в аристотелевском смысле. Мы можем представить себе феминисток-стоиков, которые упрекают мужчин в неспособности управлять своими агрессивными и сексуальными порывами, – дискурсивная парадигма, вполне допустимая в наше время. Риторическая сторона этого стереотипного конструирования отношений между мужчиной и женщиной очевидна уже сейчас, поскольку среди примеров чрезмерного, аффективно неконтролируемого применения насилия, как и соответствующего эксцентрического поведения у всех авторов, от Геродота до Сенеки, женщины встречаются крайне редко, и речь идет почти исключительно о мужчинах. Это связано не только со всегда воспринимавшейся как нечто естественное асимметрией власти между полами, что само по себе является немаловажной частью истории этого дискурса. Как мы сказали выше, сам Сенека упоминает о том, что императрица Ливия посоветовала своему мужу Цезарю Августу, скорее из благоразумия, чем из жалости, не убивать своего противника Цинну.

Мы больше не живем в мире идей Сенеки, которые вплоть до современной эпохи определяли дискурс гуманизма, ориентированный на греко-римское наследие. Его идеи играли заметную роль в классическом образовании немецкоязычных стран, предпринимавших осторожные попытки примирения с прошлым гитлеровской диктатуры, для которой Нерон служил прикрытием[307]. Однако человек (пост)модерна, как пишет Хеннинг Риттер в своем блестящем эссе[308], гораздо больше боится холодного разумного террора – от Робеспьера[309] до Сталина и красных кхмеров[310], – чем «аутентичного», спонтанно прорывающегося насилия. То, что он может быть использован в политических целях, доказывают примеры ужасающих массовых погромов и геноцидов. Поэтому анализ, диагностика и политическая «терапия» значительно отличаются от программы обучения самоконтролю Сенеки, которая, к сожалению, не дошла до нас.

VIII. Экскурс. За пределами стоицизма: Мишель де Монтень

Взгляды Монтеня часто описывают как возрождение философии стоиков, Эпикура или скептиков в противовес христианству, расколовшемуся на католицизм и протестантизм. В этом есть доля истины, и все же при таком подходе упускается из виду тот факт, что историко-политический и культурный контекст размышлений Монтеня совершенно иной, чем у Цицерона или Сенеки, которые неоднократно упоминаются в «Опытах» как партнеры по диалогу и таким образом присутствуют интертекстуально. Именно отличия от стоиков делают мысль Монтеня столь актуальной и привлекательной.

Даже если в своем выдающемся произведении французский мыслитель напрямую не говорит о собственной политической роли в религиозных войнах между католической лигой и протестантами-гугенотами, тем не менее эти события создают фон для философских размышлений, в которых – сходным образом, но все же иначе, чем у античных авторов, – переплетаются учение о жизни и политические размышления. По сути, Мишель де Монтень открыл новый дискурсивный источник жестокости – политическую страсть, на которую наложило отпечаток непримиримое и всепоглощающее религиозное противостояние, развернувшееся вокруг последних истин христианства. В этих спорах, как позже в идеологических войнах XX века, – если использовать слово, которое в то время было непривычным, то есть анахроничным, – складывается определенный тип борьбы за идентичность. Воля к истине оказывается не только волей к власти, но и волей к уничтожению противника всеми доступными средствами. В одном месте Монтень с недоумением замечает: