Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Мне приходится жить в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров невероятной жестокости [курсив мой. – В. М.-Ф.], вызванных разложением, порожденным нашими гражданскими войнами; в старинных летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах, чем те, что творятся сейчас у нас каждодневно. Однако это ни в какой степени не приучило меня к жестокости, не заставило с нею свыкнуться. Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, что существуют такие чудовища в образе людей, которые готовы убивать ради удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и кромсать на части тела других людей и изощряться в придумывании необыкновенных пыток и смертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают вражды к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться приятным для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать его жалобные стоны и вопли[311].

Религиозное противостояние, которое является предпосылкой для высвобождения агрессивных влечений, едва попадает в поле зрения, но, пожалуй, именно здесь философ отвергает фанатизм истины и идентичности, объявляя свою «идентичность» христианина столь же случайной, как и свое происхождение из Перигора. По крайней мере, автор «Опытов» саркастически отзывается о «разжигателях наших гражданских войн». Только там, где «воля к истине» отражена и сломлена[312], есть возможность предотвратить всплеск безудержного насилия, случившийся во время религиозной войны между католиками и протестантами. Сенека рассматривает жестокость с позиции абсолютного правителя; напротив, в ситуации символически контролируемой гражданской войны, в которой живет Монтень, вертикаль власти размывается. Отдельные войска, противостоящие друг другу, ведут войну, которая приобретает совершенно новое измерение. Жестокость больше не исходит из единого центра власти, она будто бы становится «демократичной», поскольку, как и в идеологической борьбе более позднего времени, каждый может принять ту или иную сторону.

Мишель де Монтень ярко описывает, как страсть и расчет соединяются друг с другом в этом массовом, коллективном насилии. Кроме того, философ показывает, как насилие, начинающееся в логике религиозной гражданской войны и ее «разжигателей», в итоге становится абсолютным и чудовищным. Это объединяет «разжигателей» XVI века и продолжателей их дела в конце XVIII века, развязавших terreur. Здесь снова возникает перформативный аспект, поскольку преступник получает удовольствие от своего поступка и становится свидетелем своей триумфальной и фатальной власти над другим. В этом для него, как и для садиста в порнографическом дискурсе, заключается подлинное jouissance[313]: «Узурпатору свирепость по душе» (tyranni saevitia cordi est)[314]. В современной борьбе религий и идей это удовольствие включает идеологический момент и вместе с тем наслаждение собственной идентичностью.