Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Насилие, смешанное с произволом, имеет, как было сказано ранее, двух адресатов. Оно хочет видеть страдания другого и довести его/ее до состояния абсолютной беспомощности. Но у него есть и другой адресат – зритель, третья сторона, который поначалу радуется (вернее было бы сказать, злорадствует) тому, что его пощадили: ему передается сигнал, что любой человек, включая его самого, или группа людей могут оказаться под ударом в любое время. Субъектная позиция зрителя амбивалентна и неустойчива, поскольку он в качестве наблюдателя причастен к превосходству преступника и его приспешников, но находится в неудобном положении потенциальной следующей жертвы, которая может быть уничтожена так же, как и объект инсценированного насилия. При этом важен театральный аспект: жестокость во многих ее проявлениях отнюдь не чуждается всеобщего внимания. Иногда логика абсолютного господства требует публичности жестокого наказания – подданным представляется образец возможного насилия, чтобы продемонстрировать неограниченную власть правителя. Жестокость вызывает страх, который служит питательной средой для власти любого рода. Избыточно театральный акт публичного насилия описал Мишель Фуко в начале книги «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975). Второго марта 1757 года Робер-Франсуа Дамьена[330] приговорили к «публичному покаянию перед центральными вратами Парижского Собора», куда «его «надлежало привезти… в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках», затем «в той же телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру»[331].

Христианский элемент в секуляризованной форме присутствует здесь в виде «покаяния» и смешивается с реципрокностью мести. Важна публичная демонстрация чрезмерного насилия, физически и символически направленного на уничтожение преступника, от которого не должно остаться ничего, кроме развеянного пепла. Максимальная боль лишь подчеркивает абсолютную власть карающей инстанции. Использование орудий пыток и связанные с этим действия подчиняются определенной драматургии и следуют расчету на усиление боли. Театральное событие, в свою очередь, содержит в себе два существенных момента: публичное наслаждение болью другого, злорадство, и удовлетворение от того, что провинившийся заслужил наихудшее из возможных наказаний. Это реалити-шоу встроено в публичную демонстрацию насилия, которому потенциально подвержены все зрители. «Казнь» – какое злое слово! – предполагает наличие зрителя, в противном случае чрезмерные усилия по оптимизации ужасного наказания будут неэффективны. Таким образом, торжество жестокости – это торжество власти, которое демонстрируется на конкретном человеке.

Момент, объединяющий зрителей в группу, проясняется в другой сцене казни, о которой мы должны здесь сказать. Ее отличие не только в том, что она встроена в модернистский исторический роман XX века, действие которого происходит в XVIII веке, но и в том, что в ней конкретный объект общественно одобряемой ненависти представлен в образе еврея. В романе немецкого писателя Лиона Фейхтвангера «Еврей Зюсс» (1925) недолюбливаемого всеми финансиста Зюсса Оппенгеймера отстраняют от дел и по приказу герцога Вюртембергского унижают и выставляют на всеобщее обозрение в клетке как беззащитное существо:

Зюсса везли через весь город к лобному месту. Он сидел на повозке смертников, возвышаясь, точно идол, в пунцовом кафтане, солитер сверкал у него на пальце: герцог-регент не разрешил отнять у него кольцо. Вдоль всего пути стоял народ, сыпал снег, процессия двигалась удивительно беззвучно, и беззвучно смотрела толпа. Едва проезжала повозка с осужденным, как десятки тысяч людей, пешие, в экипажах, верхом, спешили ей вслед, позади конвоя или рядом с ним[332].