Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

С политической точки зрения Ницше занимается систематическим разоблачением «неправильных» либеральных элит в пользу новой аристократии сильных, свободно утверждающих свою волю к власти. Сегодняшние провокаторы, выступающие против диктата политкорректности, научились у Ницше тому, что нарушение табу привлекает внимание и тем самым увеличивает символический капитал. Однако, в отличие от Ницше, нынешние критики либерализма вынуждены отступать после каждого нарушения интеллектуального или политического табу, уверяя, что имели в виду нечто иное. Отрицание любого нарушения табу в наше время является частью риторической языковой игры в рамках корректности. Подобное отступление назад совершенно неприемлемо для Ницше, который не дожил до возникновения авторитарных режимов, ссылавшихся на него. Он открыто заявляет, что в его этике по ту сторону добра и зла речь идет лишь о немногих, а массы, «стадо» – это пушечное мясо, материал для исторического развития человечества. В отличие от современных, преимущественно правых, критиков представительной демократии, которые делают вид, что их целью является укрепление демократических начал, Ницше открыто выступает за авторитарное господство сильных и свободных личностей над слабыми и подневольными массами. Однако, возможно, уже у Ницше прослеживается этот принцип отвлечения внимания с целью использования слабости своего оппонента для авторитарного проекта.

Историческое разделение ницшеанцев на два лагеря соответствует внутренней дихотомии философии Ницше, в которой выделяются две различные дискурсивные линии. С одной стороны, есть Ницше, чьи суждения о культуре и обществе в дальнейшем стали источником и основанием легитимации всех форм фашизма. Неверно было бы, как это часто происходит, возлагать всю вину за это на его сестру Элизабет Фёрстер-Ницше, которая питала склонность к национал-социализму и действительно читала, интерпретировала и редактировала работы своего брата, придавая им вполне определенный смысл[393]. С другой стороны (здесь уместно провести параллель с де Садом), есть Ницше – наследник Просвещения, язвительный антрополог и скептик. Он не хочет быть грубым антисемитом, как Евгений Дюринг, оппонент Фридриха Энгельса. Bon mots[394], высказывания вроде того, что евреи рождены для рабства и с них «начинается восстание рабов в морали»[395], носят иронический и провокационный характер и пересекаются с меткими комментариями по поводу антисемитизма других мыслителей. Двойственность Нищце проявляется на всех уровнях – когда он выступает как наблюдатель человеческого или, вполне в духе времени, как правый мыслитель, протофашист, а иногда даже расист, фрондер, пророк и культурный пессимист.

Он, несомненно, отвергает либеральную демократию и мечтает о возрождении арийской расы господ, чему препятствуют современная демократия и социализм:

Кто поручился бы за то, что современная демократия, еще более современный анархизм и в особенности эта тяга к commune, к примитивнейшей форме общества, свойственная теперь всем социалистам Европы, не означает, в сущности, чудовищного рецидива – и что раса господ и завоевателей, раса арийцев, не потерпела крах даже физиологически?[396]

Ницше хочет быть философом первых европейцев и отрицает национализм, но его понимание европейца созвучно фашизму. Демократизация Европы оценивается им как триумф «типа, подготовленного к рабству в самом тонком смысле слова»[397]. Немцы, которым, по его мнению, не хватает характера, чтобы стать во главе будущей Европы завоевателей и господ, не могут «справиться» с евреями. Это звучало пугающе задолго до холокоста. Вообще, неоднозначное отношение к «евреям» становится вполне очевидным, например, когда философ, избравший аподиктический способ выражения, в своей инвективе заявляет, что евреи – самый сильный народ в Европе[398], в то время как англичане – «вовсе не философская раса», а немцы, что еще хуже, – несчастный смешанный народ[399]. Эта амбивалентность достигает глубины в противоречивых способах выражения и, говоря в терминах теории речевых актов, создает постоянное чередование холодных скептически-ироничных выводов и мощной пророческой речи. Ницше описывает культуру своего времени в отстраненной манере: он сознательно занимает позицию стороннего наблюдателя, чтобы в следующий момент выступить в роли полемиста, сводящего счеты со своим временем, или – причем не только в «Заратустре» – проповедника, который, несмотря на всю критику, очевидно, хорошо знаком с христианской риторикой.