Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском

Успенский. Да, но этот спектакль мне не понравился. Какой-то он сиротский получился, с убогим оформлением, скучной куклой Анфисы. Нет, Куйбышевский был гораздо лучше. Он и поставлен с большей фантазией. На премьеру, например, к ним привезли настоящую обезьянку, с которой можно было сфотографироваться. Дети очень любят зверей. И я уверен, что детский писатель должен учитывать эту любовь. Им обязательно нужен персонаж, друг, которого можно учить. Очень надеюсь, что пьеса будет жить, тем более, что её могут играть два-три актёра. Вас где высадить?

Голдовский не отвечает, потому что крепко спит.

Ему снится довольно странный сон «ПРО ВЕРУ И АНФИСУ».

Картина последняя

Всё тот же мчащийся в темноте автомобиль.

Успенский ведёт машину, Голдовский досматривает во сне последнюю сцену «Про Веру и Анфису».

Успенский. Вас где высадить?..

Голдовский (просыпаясь). В «Космосе». У меня там встреча…

Успенский. Значит, по дороге. Слышишь, Толь, он тоже в космос.

На заднем сиденье кто-то тяжело вздыхает, ворочается.

Появляется, потягиваясь и зевая, Галилов.

Галилов. Сейчас все в космос норовят. Даже театральные критики. Нам бы дедушку не забыть, чернодырца. Он небось уже у ларька дожидается.

Голдовский. Какого дедушку? Почему «чернодырца»? У какого ларька?

Успенский. Обыкновенного дедушку. У пивного ларька. Он, говорит, тоже из космоса. Прилетел, чтобы нас от Чёрной дыры спасти. А я книжку про него написал – «Пластмассовый дедушка», а потом, наверное, одноименную пьесу напишу.

Автомобиль тормозит. Кто-то дергает ручку задней двери.

На спинку кресла вскакивает Краля.

Краля. Кто там?

Успенский. Открой, Толь, свои.

Открывается задняя дверь. В машину усаживается Некто.

В салоне темно, разглядеть его невозможно.

Некто. Летим?

Успенский. Летим, дед!.. Летим…

Ревут двигатели, машина трогает с места и летит…

Николай Аверюшкин Несколько слов об Эдуарде Николаевиче Успенском

С Эдуардом Николаевичем меня познакомил Александр Перевозчиков. Он тогда начинал принимать активное участие в программе «В нашу гавань заходили корабли…» и пригласил меня поучаствовать в одной из передач.

Первое впечатление от «папы Чебурашки» было таковым, что это очень знакомый тебе человек. Настолько знакомый, что, казалось, дружба с ним зародилась очень и очень давно. Просто почему-то всё это время мы по разным обстоятельствам не пересекались, а теперь, наконец-то, представилась счастливая возможность встретиться.

Я, конечно, изначально понимал, с кем меня знакомят, и внутренне был готов именно к встрече со «знаменитостью», но на деле всё оказалось иначе.

Эдуард Николаевич, после того как Саша представил нас друг другу, через некоторое время вдруг подошёл ко мне и, отведя в сторону, несколько смущённо попросил:

– Коль, слушай, а ты не мог бы одолжить мне ненадолго свой ремень, а то там чего-то операторам не нравится.

Можно было ожидать чего угодно, но только не подобной просьбы. Естественно, я и не думал возражать. Он, конечно, не мог тогда знать, что мне было в удовольствие одолжить ему не только ремень, но и весь костюм, включая себя самого! А потому мы, конечно же, немедленно обменялись ремнями, и съёмка была благополучно завершена.

В дальнейшем, пересекаясь с ним на радио- и телепрограммах, я ни разу не заметил изменений в его поведении, которые не соответствовали бы этому первому дню знакомства. Он всегда и со всеми был доброжелателен, внимателен и доступен. Если случались какие-либо споры по поводу происхождения той или иной песни, звучащей в «Гавани», он никогда и никому не навязывал своего мнения, а старался придерживаться «золотой середины» – оставляя последнее слово за слушателями по другую сторону эфира.

Находясь однажды в его квартире, рядом с гостиницей «Украина», я, пока он занимался какими-то своими делами, желая занять время, принялся изучать стеллаж с его книгами. На глаза попалась сказка с необычным названием: «Жаб Жабыч Сковородкин». Название привлекло внимание, я взял книгу и стал читать. Первое впечатление от строк было однозначным – как просто написано! Никакой вычурности. Сразу же возникло впечатление: э, да тут же ничего сложного, это и я так могу. И любой может! Но, вместе с тем, пришла и другая мысль: оно, конечно, просто. И каждый так может. Но только почему-то «каждый» ничего подобного не пишет, а пишет только Успенский. В простоте, наверное, и заключается мастерство. И ещё в умении замечать нечто необычное в повседневных вещах.