Жёны Шанго

Она лежала на спине поперёк бабушкиной кровати, с подушкой под поясницей. В бок больно впивалась пустая пачка из-под сигарет. На плече у Эвы, почти расплющив ключицу и часть рёбер, покоилась тяжеленная, как чугунная гиря, голова Шанго. На животе лежала голова Эшу. В колени уткнулся Ошосси, и именно от его непросохших дред отчаянно воняло псиной. Все трое храпели, как першероны. Кровать тряслась. С подоконника на Эву заинтересованно смотрел юный туканчик с огромным жёлтым клювом.

– Мне конец, – сдавленно сообщила ему Эва. Птенец сочувственно мигнул, кулём завалился набок, увлекаемый собственным клювом, негодующе вскочил на лапы и по плети плюща ловко полез на крышу.

Освобождение заняло довольно долгое время. Труднее всего Эве оказалось спихнуть с груди голову Шанго: это было всё равно что толкать полуторатонный грузовик. Подождав, пока перед глазами перестанут плавать прозрачные мушки, Эва как можно осторожнее избавилась от Эшу – и сразу стало легче дышать. Переложить на подушку голову Ошосси и вовсе оказалось пустяком.

Эшу мгновенно разметался по кровати морской звездой, чуть не сбросив на пол старшего брата. Шанго недовольно заворчал во сне, ткнул кулаком, попав в Ошосси; тот, не открывая глаз, отбрыкнулся пяткой, – и спальню опять заполнил безмятежный тройной храп.

Судорожно цепляясь за перила, Эва поплелась вниз. Плохо было так, что она всерьёз боялась упасть в обморок и пересчитать головой все ступеньки. Знакомая лестница дрожала и качалась под ногами. Каким-то чудом Эва дотащила себя до кухни. И у неё уже не было сил удивиться, когда она увидела сидящую за столом Ошун.

Та была в своём обычном жёлтом платье – почему-то мокром насквозь, хотя стояло солнечное утро и о вчерашнем дожде напоминали только искрящиеся капли на листьях деревьев. Волосы Ошун, небрежно закрученные в узел, тоже были мокрыми, в них запутались веточки и листья. На груди её блестело перламутровое ожерелье – радуга в пастях змей.

– Привет, – пробормотала Эва. Ошун взглянула на неё – и прыжком вскочила из-за стола.

– Что стряслось? Эвинья? Ты с ума сошла? Куда ушла вся твоя аше, что ты с ней сделала? Они что – все разом к тебе присосались?!

Эва, не ответив, рухнула на стул и уронила голову на столешницу. Бормоча проклятия в адрес бесстыжих живодёров и эгоистов, которым не жаль даже собственной сестры, Ошун обежала стол и схватила руки подруги.

– Сейчас! Моя тебе подойдёт в самый раз, бери! Ну, бери же, радость моя, напрягись немного, откройся! И пойдёт само! Эвинья, прошу тебя, давай! А потом я переубиваю их всех!!!

Горячий, как полуденное солнце, золотой шар ворвался в грудь Эвы – и мгновенно разлился по крови. Ошун, напряжённо сдвинув брови и закусив губу, волну за волной отдавала свою сверкающе-жёлтую, бурлящую и сладкую, как шампанское, аше. Эва чувствовала, как с неё сваливается чугунная тяжесть, как легче становится дышать, как утихает ноющая боль в суставах… Через несколько минут она глубоко вздохнула всей грудью, улыбнулась, откинула с лица волосы и хрипло сказала:

– Спасибо, Ошунинья.

– Никогда больше так не делай! – плюхаясь на стул, сердито отозвалась подруга. – Слышишь – никогда! Парни что – сошли с ума? Или напились до чертей? Вдвоём они запросто могли тебя угробить!

– Втроём… – пробормотала Эва, и Ошун схватилась за голову. Когда иссяк поток её ругательств, из которых «сукины дети» и «скоты неблагодарные» были самыми пристойными, Эва шёпотом вступилась за братьев:

– Может быть, они не знали?

– Не знали? – заголосила Ошун. – Не знали?! Всё они знали! Просто когда ещё удастся вот так! У-у, пиявки, воспользовались, что ты набитая дура… Такая аше, как у тебя, – самое лучшее, что может быть! Никакой маконьи не надо и никакого секса! Улетаешь в кайф и чувствуешь себя безгрешным ангелом! Но ведь надо же и совесть иметь! А эти кровососы в жизни ни о ком, кроме себя, не думали! И ты их ещё будешь покрывать?! Вот я, ей-богу, найду Огуна и всё ему…

– Не нужно, – перебила её Эва. – Объясни лучше, куда ты пропала! Все тебя ищут! Шанго сходит с ума! Решил, что ты его бросила!

– И поделом ему! – разом потемнев, буркнула Ошун. – Когда-нибудь и впрямь брошу! Зачем, скажи, зачем нужен мужчина, если в серьёзный момент его нет под рукой?

Эва вздохнула.

– Почему ты такая мокрая? Откуда ты вернулась? Я могу помочь?

Вместо ответа Ошун стянула с шеи радужное ожерелье и протянула его Эве.

– Возьми. Больше оно мне не нужно. А сейчас – нам пора.

– Нам с тобой?

– О, нет. – Ошун грустно улыбнулась и, повернувшись, вполголоса позвала:

– Ошосси, окэ аро!

Она ещё не закончила приветствия – а Ошосси уже вошёл в кухню, щурясь от солнечного света и обеими руками яростно скребя волосы. На нём не было майки, сползшие на бёдра штаны были сплошь покрыты потрескавшейся грязевой коркой. Ссадина на скуле превратилась в чудовищный, багрово-сизый синяк. Такой же синяк, пересечённый рваной царапиной, красовался на челюсти. Левого глаза почти не было видно. В перепутанных дредах запросто могла квартировать стая мартышек.