Жить вопреки (СИ)

Язык был ему не знаком, но он понимал, что кто-то окликает его.

Что-то тянуло его, словно магнит и совсем не хотелось сопротивляться этому голосу — он не отталкивал напором и настойчивостью, не раздражал жалостью, не заставлял эту самую жалость испытывать…

Это не был крик о помощи.

Это не был приказ.

Это было приглашение.

А игнорировать приглашение было невежливо.

Голова стала гулкой и тяжелой, все звуки, кроме зовущего голоса, исходящего словно откуда-то изнутри, исчезли, как и ветер, как и обжигающий холод воздуха, как и весь миг, сузившийся до белизны перед закрытыми глазами.

Приземление Аран совершенно не запомнил. Не запомнил он и попытки Айвы привести его в чувства. И едва ли заметил, как, оставив бесплодные попытки, его куда-то понесли. Сознание плыло, перестав реагировать на все внешние раздражители.

А потом только тьма.

И голос.

Остался только голос.

Повторяющий и повторяющий одну и ту же фразу на непонятном языке.

***

Ночь давно вступила в свои права, но ни звёзд, крупных, как гроздья южных ягод, ни месяца, ещё молодого, видно не было. Тяжёлые, белёсые облака повисли над миром, сухой и колючий снег царапал лицо, мороз обжигал. Метель выла уже который день, не переставая ни на минуту.

И песня её была печальной, скорбной даже.

Не казалась сейчас она, злодейка, коварной виновницей стольких бед уставшего от борьбы с неизбежным юноши. Ветер словно сочувствовал ему, но не пытался утешать — то было бесполезно.

Отчаяния уже не было.

Не было ни гнева, ни ощущения вины.

Лишь безысходность.

Лишь смирение.

В маленьком доме свет от единственной горящей свечи не мог разбить густую тьму, лишь создавал острые, угловатые тени, которые, казалось, перешёптывались между собой, говоря что-то только им известное, перемещались по комнате, боясь танцующего огонька, давшего им жизнь, и всё равно стремясь к нему.

Ведь самые темные тени были под пламенем свечи.

От печи исходило вязкое, душное тепло, но согреться даже у юноши не получалось — странный, потусторонний холод сковал его, пробирая до самых костей. Он поселился в нём, преследуя постоянно, не оставляя ни на миг.

Малая плата за откровения сестры.

Той самой сестрёнки, что сейчас металась в горячке, бредя и плача, но так и не приходя в сознание, сжав почти до боли его ладонь своей, холодной и словно бы уже… уже! неживой, но, в противовес, раскалённый лоб с выступившими на нём капельками пота говорили — жива.

Радмир не мог разобрать в бессвязном шёпоте сестры, хрипло, со свистом дышащей, ни слова — все они были на незнакомом языке, но юноша устал удивляться — его сестрёнку постоянно окружали чудеса, и к ним можно было бы уже привыкнуть.

Но он молил о ещё одном чуде — о последнем, если на то пошло.

Пусть Мирослава исцелится.

Пусть она откроет свои голубые глазёнки, потянется, разминая затёкшие за время мышцы, улыбнётся и спросит, почему он такой хмурый, ведь всё же хорошо.

Но все целители говорили — не очнётся.

Не выберется.

Копившаяся все эти месяцы слабость дала о себе знать — зима свалила девочку, заставила таять её на глазах, подобно той самой свече, оплывавшей воском, ставшей огарочком, малой частью некогда длинной, новой свечки.

Всегда отличавшаяся крепким здоровьем и странной для девочки силой, Мирослава бледнела и худела, темные круги залегли у неё под глазами, потускневшими и посветлевшими.

Маленькие ладошки стали вечно холодными.

Его Огонёк, его личное маленькое Солнышко, всегда цеплявшееся за него, поддерживавшее его, сейчас медленно гасло. Как осталось недолго той свече, так и его сестрёнка дарила свои последние, уже совсем слабые лучики, которые были обречены исчезнуть во тьме людской и оставить на память о себе лишь струйку серого дымка, который растворится в воздухе раньше, чем его сумеют заметить.

И Радмир ничего не мог для неё сделать — только сидеть у её постели, заставлять пить бульон и целительные отвары, когда она хоть немного приходила в себя, впрочем, так и не понимая, что происходило вокруг. Только держать её за руку, тихо моля всех известных ему богов о спасении для сестры, плача и глупо радуясь, что этого никто не видел.

Все отвернулись от его Огонька.

Большей части людей было просто плевать — они всегда смотрели на растущую красавицей девочку с завистью и злостью даже, распуская порою неприятные слухи про неё.

Часть людей даже радовалась — они с презрением относились к юной провидице, предвидевшей многие их беды и несчастья и даже честно предупредившей их об этом, желающей уберечь их от лишних, совсем ненужных никому страданий.

Но люди не поняли, посмеялись только над девочкой.

А потом проклинали её, когда-то, о чём им поведали, их настигало.

Не хотели они понимать, что не в Мирославе дело было — в них самих, отнёсшихся к предупреждению насмешливо и пренебрежительно.

Марья и Лада заходили пару раз, желая проведать подругу, но видя, что она не шла на поправку, приходить перестали, предпочтя забыть о безнадежной, по их мнению, девчонке.