Житейские воззрения кота Мурра

После того как мы таким образом пришли к единому мнению, что мы друг друга терпеть не можем и что нам по необходимости придется расстаться навеки, мы обнялись на самый нежный лад и пролили жаркие слезы радости и восхищения.

Засим мы расстались – и она и я были отныне убеждены в превосходных качествах, в величии души другого и охотно превозносили эти наши взаимные качества перед всеми, кто только проявлял охоту слушать об этом.

– И я рожден в Аркадии счастливой! – воскликнул я и стал налегать на изящные искусства и науки куда ревностней, чем когда бы то ни было доселе.

(Мак. л.)…вам, – сказал Крейслер, – да, я говорю это вам в глубокой душевной убежденности, эта тишина должна казаться более опасной, чем самая яростная буря. Это тягостное, глухое, влажное удушье перед всеразрушающей грозой, вот в этом глухом затишье все сейчас и движется при том самом дворе, который наш князь Ириней выпустил на свет божий в формате duodecimo[81], да еще с золотым обрезом, подобно роскошному альманаху. Но напрасно сей сиятельный властелин, подобно второму Франклину, устраивает блистательные празднества, видя в них своего рода громоотвод: молнии все-таки ударят и, быть может, опалят его собственное державное облачение. Это истинная правда, принцесса Гедвига подобна теперь светлой и ясно льющейся мелодии, а ведь прежде дикие, тревожные аккорды, перемешанные друг с другом, вырывались из ее израненной груди, но… вот и Гедвига выступает теперь просветленно и горделиво, опираясь на руку симпатичного неаполитанца, – она идет с ним, и Юлия улыбается ему мило и душевно, и охотно принимает его комплименты и прочие знаки внимания, которые принц, не отрывая глаз от уже избранной невесты, так ловко умеет адресовать Юлии, что вся ее юная, неопытная душа должна становиться жертвой этих выстрелов, уязвляющих ее рикошетом еще надежней, чем если бы опасное оружие было обращено прямо против нее! И все-таки думалось, как мне рассказала Бенцон, что прежде Гедвига была подавлена появлением mostro turchino, а нежной, спокойной Юлии, этому дитяти небес, сей нарядный и смазливый général en chef[82] тоже показался мерзостным василиском! – О вы, предчувствующие души, вы не обманулись! Ах, дьявольщина, разве я не читывал во «Всемирной истории» Баумгартена, что змий, который лишил нас рая, роскошествовал и важничал в фуфайке из раззолоченной чешуи? Это вспоминается мне, когда я вижу сего Гектора в расшитом золотом мундире. Впрочем, Гектором звали также чрезвычайно достойного бульдога, который питал ко мне неописуемую любовь и был верен мне необычайно. Мне хотелось бы, чтобы этот верный пес был неподалеку и чтобы я натравил его на сиятельного тезку, дабы он вцепился в полы его мундира, когда он, важничая, вышагивает между двумя милыми сестрицами! Или скажите, маэстро, ведь вы знаете такое множество всяческих кунштюков и фокусов, – скажите мне, с чего бы мне начать, как бы мне в надлежащий миг превратиться в осу и настолько растормошить этого сиятельного кобеля, чтобы вывести его из равновесия, сбить с него весь этот его проклятый гонор!

– Я позволил вам выговориться, Крейслер, – сказал маэстро Абрагам, – и вот теперь я спрашиваю вас, способны ли вы спокойно выслушать меня, если я вам открою кое-какие обстоятельства, которые вполне оправдывают ваши предположения и предчувствия?

– Разве я не степенный капельмейстер, – ответил Иоганнес, – я полагаю это не в философском смысле, что вот, мол, я постулировал свое «я» в степени капельмейстера, – о нет, я ссылаюсь здесь исключительно на свою душевную способность сохранять спокойствие в порядочном обществе, когда меня, например, кусают блохи.

– Итак, – продолжал маэстро Абрагам, – да будет вам известно, Крейслер, что удивительный случай позволил мне основательно заглянуть в прежнюю жизнь принца. Вы правы, когда вы сравниваете его со змием в раю. Под красивой оболочкой – а в том, что она такова, вы ему не откажете – скрывается гнусная развращенность, я бы даже сказал – нечестивость. Он замыслил недоброе, у него – из многого, что здесь случилось, я знаю это, – у него есть виды на милую Юлию.

– Ха-ха, – воскликнул Крейслер, бегая взад-вперед по комнате, – ха-ха, вот какой гусь выискался: и распелся-то как, распелся сладко! Черт возьми, принц – дельный парень, он хватает сразу обеими лапами всякого рода плоды – и дозволенные ему, и запретные! Ай-яй-яй, слащавый неаполитанишка, ты не ведаешь, что рядом с Юлией стоит отважный капельмейстер: музыка вошла в его кровь и плоть – и он способен принять тебя, как только ты приблизишься к ней, за проклятый аккорд – кварт-квинтаккорд, который следует разрешить! И капельмейстер сделает то, что ему надлежит сделать, согласно его роду занятий: разрешит он тебя, вогнав тебе пулю в лоб или вонзив тебе в брюхо эту вот шпагу, спрятанную в трости! – С этими словами Крейслер вытащил свою палку со спрятанным в ней клинком, приняв позу фехтовальщика, и спросил маэстро, достаточно ли у него, Крейслера, пристойности, чтобы проткнуть некоего сиятельного пса.