Жити и нежити

– Да ничего. Ты не права, конечно. Потому что продавать тут нечего. Это не торг. Но это захватывает, да – когда тебя любят. Пьянит. А если ты ещё делаешь то, что хочешь, и знаешь и понимаешь, что делаешь это хорошо и правильно, так что перед собой не стыдно, так почему бы нет, а? Пусть любят не тебя – ведь большинство должно по логике любить не меня, а Айса. Он сделал им этот праздник! Но они-то об этом не знают. Я понимаю, не думай. Я все понимаю. И что? Как же тогда? А потом думаешь – да ладно! Ты же перед собой честен. Музыка – это что такое? Может, если вот так всё преподносить, она и глухих в конце концов коснётся?..

Он уходил в свои мысли, как в омут. За ним уже сложно было следить.

– Музыка – это же как… Идёшь иногда и чувствуешь себя струной. И поёшь на ветру, звенишь, чисто-чисто, такой невозможной чистоты звук, что оглохнуть можно. Даже сердце заболит. Это тяжело, больно, да, но от этого не откажешься, если хоть раз стал такой струной. Это как донести? И надо ли? Чтобы понять это, надо хоть раз такой струной стать. Кто не был – не поймёт. Только этого мало! Ты думаешь, это сложно, а это ещё ерунда. Другое вот по-настоящему. Это когда ты будто в коконе. Но вдруг за пустотой, тишиной начинаешь слышать звуки. Такие, знаешь – будто ветер воет. Воет, ревёт, рвёт тебя. Его слушать нельзя, чтобы с ума не сойти, но слушаешь, деваться-то некуда. А потом понимаешь, что он – музыка. В сути своей, понимаешь? И это как выскажешь? Этого и сам не понимаешь, а как – чтобы все? И тот, который глухой, и тот, который трали-вали? Я вот не знаю. Я просто не знаю.

Он замолчал и закрыл глаза. Мы сидели на скамейке у пруда. Я смотрела на него и думала – неужели вот так это с ними случается? Неужели вот так они и подбираются к своему порогу? В груди ощутилась вдруг пустота. Ём всё сидел с закрытыми глазами, и по его лицу я вдруг поняла – он слушал. Слушал мир вокруг. Я тоже закрыла глаза и стала слушать его ушами.

Двор звенел. Свежими листьями шлёпали тополя. Лунная сторона. Солнечная. Лунная. Солнечная. Детская площадка кипела, как улей. Шуршали по асфальту подошвы. Где-то Бетховеном взыграл мобильник. Утки приводнились на пруд. Голубь обхаживал даму, страстно курлыча: у них роман. Женский голос прозвучал за скамейкой. Следом тяжёлый шелест велосипедных колес по песку. Воздух движется, Москва дышит. Время, вечное, как память, гудит меж старых домов.

Я открыла глаза. Ём сидел и улыбался облакам.

– А зачем тебе это? – спросила я.

– Что? – Взгляд прозрачный.

– Если ты так всё слышишь, зачем тебе люди? К чему бисер перед свиньями, если они всё равно не поймут?

– Ты не понимаешь, – ответил спокойно. – Без человека всего этого нет. Без человека мира всё равно что нет. Потому что он один способен его воспринять. Ну а музыку тем более. Она ведь звучит всё время – но это всё равно что её нет. Не слышит никто.

Я не знала, что и сказать. Не знала, что сказать, чтобы не закричать, не начать его бить. Он кольнул в самое сердце, задел самое больное. Да, боги, да, я это знаю, я понимаю, хотя никогда себе не скажу: мира нет без человека, ни мира, ни меня, всё появляется из пустоты, из первичного, обморочного Леса только тогда, когда вы, предавшие его и покинувшие, поглядите в его сторону. И сущее сразу обретает имена. И обретает смысл, отделяется от праматери и начинает жить. Но кто бы из вас знал, каково это – так существовать. Каково понимать, что твоя жизнь зависит от вас, слабых, безвольных, мягких, как вата, сиюминутных, как чих! Вся твоя жизнь, даже то, выйдешь ли ты из Леса…

Но я ничего не сказала. Сидела и смотрела на него во все глаза. Я вдруг поняла, что мне впервые не обидно. Не завидно. Не гадко, что меня вытянуло из Леса ради человека. Потому что этим человеком был он. И это всё могло оправдать.

– А обязательно, чтобы слышали? – спросила я наконец, чтобы поддержать беседу. – Чтобы все услышали? Недостаточно тебя одного?

– Недостаточно. Если я что-то делаю. Я должен это делать для всех, я должен это делать так, чтобы всем было понятно. Иначе к чему?

«А не сломаешься? Чтобы для всех-то?» – хотела спросить, но, слава богам, смогла промолчать. Он и так был как струна, только расстроенная, и никак не соотнесётся с внутренним камертоном. Было немного грустно видеть его таким. Ничего, думала я, ты ещё вспомнишь о музыке, о горьких своих клубешниках с двумя-тремя верными слушателями, всё ты ещё вспомнишь.