Жити и нежити

Он показался мне усталым. Я вгляделась в его лицо и впервые заметила, что у него очень тонкая кожа, особенно вокруг глаз. Наверное, когда он спит, через веки можно видеть его сны. Мне вдруг ужасно захотелось увидеть, как он спит, какое у него при этом лицо и какие сны просвечивают сквозь его веки. Так сильно захотелось, что снова перехватило горло от нежности.

Ещё заметила, что он весь какой-то несобранный. Не мог мысль договорить. Или не хотел. Что-то его угнетало.

– При чём тут Айс? – удивилась я. – Не он же с тобой на сцене играет.

– Удачное выступление – это не только хорошая игра. Музыка, конечно, да. Но на том уровне, на который нас вывел Айс… Звук, зал, работа осветителя и звукорежиссёра. Даже цена билета. Не говоря о рекламе. Всё имеет значение.

– Мне кажется, ты о чём-то другом сейчас говоришь, не о музыке.

– О музыке. О ней, о ней… Я бы сам так не сказал раньше. Ещё полгода назад. Но Айс меня убедил. Он профессионал. Понимаешь, вот этот эффект фидбека… Как это по-русски?

– Отдачи?

– Да, отдачи из зала. Всё это не может быть замешено на одном твоём таланте. В зале всегда двадцать процентов людей без слуха, двадцать – не имеют понятия о музыке, пятьдесят процентов тех, чьи музыкальные вкусы дальше тра-ля-ля никогда не выходили, и только десять процентов тех, кто может тебя оценить и понять. Причём нельзя утверждать, что ты им всем непременно понравишься, хоть вылезешь из кожи вон. Вот и получается – на этом нищем проценте, ради которого я существую как музыкант, выступление не построишь. Вернее, конечно, построишь, но что это будет за выступление? Горькие такие клубешники, где слушают только любящие тебя друзья.

Он снова посмотрел на меня испытующе, но не стал прерываться. Было видно, что он думает об этом давно и ему хочется высказаться.

– Но когда ты что-то делаешь, ты хочешь, чтобы это узнали и оценили. Я не о славе – просто хочется донести своё людям, раз уж делаешь ты это для них. А не получается. Мы все через это проходили. И только Айс мне открыл, что у этого процесса свои законы, работающие законы, которые нельзя обойти. Музыка – это зрелище, отдых, престиж, что угодно. И человек идёт на концерт за удовольствием в целом – и не только от звука. Звука мало. Более того, во всём зале от самого инструмента, от того, как он звучит и что я на нём играю, удовольствие получить способен лишь я. Я один, понимаешь! Но тогда можно играть дома. А для слушателя включаются другие элементы: подзвучка, акустика… Вот и получается: если зал хороший, звук хороший, если приехали заграничные артисты и билет стоит штуку, если всё на сцене мигает, пыхает – вот тогда он сидит, ничего не слышит и не понимает, но ему нравится. Опять же реклама. Реклама ему сказала, что это хорошо. Что это модно. А нам ведь что надо? Чтобы ему было хорошо. Всё искусство для этого. А остальное – в пятую, в десятую очередь.

Он остановился. Уставился куда-то перед собой по ходу движения мигающего кольца из машин. Метрах в двухстах от нас у следующего перекрёстка был тот же плакат. Смешной и трогательный. С такого расстояния он был как раз подходящего размера.

– Ты здесь на немца похож, – улыбнулась я.

– А я и есть немец, – отозвался Ём. – В данный момент. Группа из Австрии, видишь? Я же говорю: на иностранное лучше идут.

Он опять посмотрел на меня с надеждой, что я пойму его, что я пойму больше, чем он говорит. Я перевела взгляд с плаката на его лицо и вдруг опешила:

– А серьга твоя? Где? Скрипочка у тебя такая… была.

– Снял.

Во мне плеснулась радость. Но я ответила равнодушно:

– Тебе шла.

Он промолчал. Стоял и смотрел на меня. И я на него. На губы.

– Что слушаешь? – Заметил проводки на моей шее.

– Так. Дали, – отмахнулась я, но он протянул руку и взял наушник. Я поставила себе в ухо другой и включила плеер.

Он узнал песню по эпиграфу:

– А, Серёжа, – назвал певца и разулыбался, как знакомому.

– Ты его знаешь?

Он не ответил. Стоял и слушал. А я смотрела на него. Мне казалось, что музыка течёт от меня к нему. От меня – к нему. Как тепло. Как любовь. Я не знаю. Это всё такое человеческое. Такое непонятное. Я не знаю.

– Старая песня, – сказал он потом, возвращая наушник. – Но хорошая. Группу Айс когда-то продюсировал. На заре туманной юности, так сказать. Идём? Я тебе обещал Москву, а мы стоим.

Мы свернули к Патриаршим.

– Все это не ново, я понимаю, – продолжил он, когда мы пошли вдоль пруда. – Не ново. Я раньше и сам думал: чистое искусство, настоящая музыка – это не для всех. Но так я думал до первого большого концерта. У нас всегда так – всё определяется первым разом.

– Продашься – не продашься? – сказала и пожалела: он обернулся и глянул болезненно. – Извини, пожалуйста.