Житие маррана

— Какая великолепная память! — изумился дон Кристобаль.

Богослов, сидевший разинув рот, подскочил и радостно вскричал:

— Вот видите, я прав! Для индейцев наступил юбилейный год.

Мне же от собственного красноречия сделалось не по себе. Носить всю Библию в голове — сомнительная добродетель. Чрезмерная любовь к Писанию вызывает подозрения, ибо добрым католикам она совершенно ни к чему. Отец не зря призывал меня к осторожности.

— Мой указ против принуждения индейцев к труду едва ли можно сравнить с наступлением юбилейного года. Я просто избавил их от так называемой персональной службы, неоднократно осуждавшейся и королем, и церковью. Но позвольте быть с вами откровенным: из этой затеи вряд ли что-нибудь выйдет. Как опытный законник, я прекрасно понимаю, что между словом и делом лежит пропасть.

— Чем объясняется подобный пессимизм?

— А тем, что тут, в Западных Индиях, законы принято посылать в задницу… Прошу прощения у милых дам.

Богослов попытался сгладить неловкость, процитировав (снова неточно) чье-то изречение, критикующее софизмы Зенона. Я же всей душой стремился к прекрасной Исабель Отаньес, которая, отвлекаясь от вышивания, то и дело украдкой поглядывала на меня. Так хотелось броситься к ней, опуститься на колени, поцеловать нежную руку. К счастью, Господь удержал меня от этой безумной выходки.

Когда гости поднялись и потянулись к выходу, молодой торговец подошел ко мне и прошептал на ухо свое имя. Я оторопело уставился на его суровое лицо, такое знакомое и одновременно совсем чужое. Мы виделись почти двадцать лет назад.

— Я Маркос Брисуэла, из Кордовы, — сказал он мне.

♦ ♦ ♦

Узник засыпает, несмотря на тяжелые кандалы на щиколотках и запястьях, но внезапный шум будит его. Гремит засов, со скрежетом поворачивается ключ в замочной скважине, скрипит дверь. В камеру входит квалификатор инквизиции Алонсо де Альмейда, держа в руках канделябр с тремя свечами. Франсиско знаком с этим энергичным и умным человеком лет сорока.

Вот-вот начнется долгожданная битва.

95

Еще не совсем стемнело, когда мы вышли на просторную площадь Пласа-де-Армас. Напротив возвышался величественный трехнефный собор, Гребень холма Санта-Лусия упирался в багровые облака. Мимо проскользнули две монахини, торопясь вернуться в обитель. В угрюмом молодом человеке, шагавшем рядом, было почти невозможно узнать веселого товарища моих детских игр. Говоря о тех далеких годах, Маркос равнодушно, вскользь спросил про тайный грот, который показал мне перед отъездом. Я стал увлеченно вспоминать, как полз по узкому лазу под толстыми корнями деревьев, как сидел в прохладном полумраке, отдыхая и сочиняя волшебные истории, и от всей души поблагодарил его за дивный подарок. В ответ — ни слова. Воспоминания причиняли ему боль. Или он за что-то сердился на меня?

— Мы могли бы и раньше встретиться, — посетовал я. — Сантьяго — город маленький.

— Мне было известно про твой приезд, — сухо ответил Маркос. — Я ведь рехидор городского совета.

— Быть избранным в совет — большая честь.

Он холодно взглянул на меня из-под широких полей пияпы:

— Меня не избирали, я купил эту должность.

— Это лучше, чем бороться за голоса горожан?

— Не лучше и не хуже. Раз купил, значит, есть деньги. А раз есть деньги, значит, тебя уважают.

— А чем ты торгуешь, Маркос?

— Всем понемногу.

— То есть?

— Продуктами, мебелью, скотиной, рабами, побрякушками. Чем попало.

— И как идут дела?

— Да не жалуюсь.

Площадь осталась позади. В детстве мы отлично поладили, но теперь между нами точно черная кошка пробежала. Маркос держался так, словно затаил на меня обиду. Но за что? Дойдя до перекрестка, я стал прощаться: предстояло еще сделать вечерний обход пациентов.

— А я, между прочим, голосовал в совете за увеличение выплат на больничные нужды. — В голосе его прозвучал упрек, или мне послышалось?

— Спасибо. Нам туго приходится. То одного не хватает, то другого.

— Да, и заодно прижал поверенного, который занимался сбором денег на твое жалование.

— О чем это ты?

— Врача содержат горожане. Представляешь, что сделал этот плут? Составил два счета: один, расписанный подробнейшим образом, для совета, а второй, тайный, для себя. И собирался прикарманить две трети собранных денег.

— Вот жулик!

— Да нет, обычный чиновник.

— И что он сказал, когда ты его разоблачил?

— Что сказал? Предложил мне половину.

Впереди показалась облупленная больничная дверь, над которой уже зажгли фонарь. Настало время прощаться. В угольно-сером вечернем сумраке, окутавшем наши фигуры, разливался колокольный звон.

— Хорошо бы снова встретиться, — проговорил я. — Нам есть что вспомнить.

Маркос не ответил, только стиснул зубы.

— Кто же знал, что мы теперь, считай, соседи!