Житие маррана

Диего наклонился, ощупал грубую ткань, и глаза его загорелись, как в былые времена. Дрожащими пальцами распутал он завязки и извлек на свет божий хирургическое долото. Протер рукавом, поднес к окну, чтобы лучше разглядеть, и положил на стол, точно хрупкую драгоценность. Лицо озарилось улыбкой, но уже не виноватой, а счастливой. За долотом последовала канюля и прочие инструменты, каждый из которых врач, молча глотая слезы, восхищенно рассматривал и гладил, как руки любимых друзей. А вот и парчовый футляр! Диего потряс его, и испанский ключ отозвался глухим стуком. Не в силах выразить благодарность, отец покачал головой.

Только тогда Франсиско поведал ему, как Луис припрятал инструменты, героически выдержал и зверскую порку, устроенную Торибио Вальдесом, и допрос комиссара. Однако о том, что голод заставлял их с братом воровать мясо на бойне, говорить не стал. Снова погружаться в бездну несчастий, пережитых семьей, было невыносимо.

— Представляешь, я видел самого вице-короля! Мы стояли на берегу, а его высочество как раз прогуливался по каменному мосту. Лоренсо заметил, что маркиз посмотрел прямо на него, и немедленно вообразил себя дворцовым гвардейцем.

Умолчав о том, как он проходил мимо дворца инквизиции и мельком увидел инквизитора Гайтана, Франсиско принялся расхваливать друга: «Лоренсо — парень что надо, не в пример папаше. Думаю, его ждут великие дела и блестящая карьера».

Было что рассказать и о путешествии, и о старых знакомых отца: Гаспаре Чавесе, Хосе Игнасио Севилье и Диего Лопесе де Лисбоа. При звуке их имен Диего только закрыл глаза. Подбородок у него затрясся. Он продолжал жадно слушать, стиснув кулаки, а Франсиско говорил без умолку. Голос, звучавший в сыром полумраке хибарки, разгонял невыносимую тоску. Зашла речь и о доминиканском монастыре Кордовы.

— Мы с братом Бартоломе попрощались. Он перенес удар, но поправился, потому что я сделал ему кровопускание. По всем правилам…

И Франсиско принялся подробно описывать свой первый врачебный опыт, поскольку не хотел касаться болезненных тем, таких, например, как печальная участь брата Исидро Миранды, который повредился рассудком и сидел взаперти. Рассказал он и о прочитанных книгах, и о конфирмации, и о том, что знаменитый епископ Трехо-и-Санабрия похвалил его за усердие. Потом не удержался и сообщил, что у Исабель и Фелипы все в порядке, девочки живут в монастыре, у них есть хлеб и крыша над головой (именно так говорила о своих дочерях несчастная Альдонса).

Лицо Диего оживилось, но во взгляде читалась затаенная боль. Она налагала печать на его уста, не давала ни спрашивать, ни говорить. Однако он с благодарностью слушал рассказ сына, перескакивавший с одного на другое, как прыгает по камням темный чащобный ручей. В глазах стоял немой вопрос: «А что же Альдонса?» До Диего, конечно же, дошло известие о смерти супруги, как и до родных в свое время доходили смутные слухи о пытках, в конце концов заставивших его покаяться и примириться с церковью. Сын все понимал, но не находил в себе сил заговорить о матери. Иное дело — удивительная встреча с братом Франсиско Солано!

— Папа, к нам как будто ангел слетел! — воскликнул юноша. — Он привел с собой горбатого помощника, а спал в корзине… И ругал тех, кто делит христиан на новых и старых.

Франсиско старательно припоминал рассуждения монаха на эту тему. Да, он настоящий святой, и не только потому, что о его чудесах повсюду идет молва, но и потому, что проводил их всех в церковь назло всякому сброду, который только стоял да пялился. В Ла-Риохе у брата Солано был чудак-викарий, которого потом обвинили в иудействе.

— И знаешь, он сказал, что ты благородный человек, раз купил посуду у Антонио Трельеса, арестованного инквизицией.

Диего вздрогнул, посмотрел на сына, но промолчал.

Наконец Франсиско собрался с духом и поведал отцу, какая лавина несчастий обрушилась на семью после ареста отца и старшего брата. Шагнув в эту пропасть, он потерял почву под ногами: зарыдал, закашлялся, закричал, не пытаясь больше сдерживать гневной брани и проклятий. Потом понемногу успокоился, вытер лицо и задал вопрос, которого и сам страшился:

— Папа, а что стало с Диего?

Отец втянул голову в плечи, прижал руку к груди, точно в сердце ему вонзили нож, потом сморщился, закрыл лицо руками и заплакал. Прерывистое, стыдливое всхлипывание сперва перешло в глухое мычание, а затем в дикий звериный вой.

Никогда раньше Франсиско не видел отца в таком состоянии и растерялся, не зная, куда девать глаза, куда девать руки. Так что же с Диего? Он умер? Сошел с ума? Снова арестован? Лучше провалиться сквозь землю, чем смотреть на корчи этого поверженного в прах, искореженного человека. Юноша робко погладил его по взмокшей спине. Отец затих и благодарно сжал руку сына.

— Диего уехал… — проговорил он осипшим прерывающимся голосом. — Его отправили в монастырь на покаяние, затем дали разрешение покинуть Перу; он сел на корабль и… и уехал в Панаму… Кто знает, где он сейчас… Кто знает… Он не пишет. А может, и пишет, да писем мне не передают.