Житие протопопа Аввакума

Поехали на войну. Жаль мне стало Еремея: стал владыке докучать, чтобы ево пощадил. Ждали их с войны: не бывали на срок. А в те поры Пашков меня и к себе не пускает. Во един же от дней учредил застенок и огонь росклал, – пытать хощет и палачей по меня начал посылать. А в то время сын ево из Мунгал приехал ранен, а прочих людей наших всех побили. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с сердца. Еремей со отцем своим поклонясь, вся подробну росказал: как войско у него побили все без остатку, и как ево иноземец по пустым местам раненово от мунгальских людей увел, и как по каменным горам в лесу седмь недель блудил, – одну белку съел, – не ядши был, и как моим образом человек ему явился во сне и дорогу указал, в которую сторону итти, и выбрел на путь благословил ево, и он, вскоча, обрадовался и дорогу нашол. Он отцу росказывает, а я в то время пришел и поклонился им. Пашков, возвед очи свои на меня, воздохня говорит: «так то делаешь? людей тех столько погубил?» А Еремей мне говорит: «батюшко, пойди, государь, домой! молчи для Христа!» Я и пошел, ничево не говоря, – Христом запечатлел уста моя Еремей. Увы, горе мне! Я им убийца, молил о том бога. Помолитеся, вернии, да отпустит ми ся в день судный. Он же, воевода, устыдеся и не жег меня, но токмо укорами облагал: «какой нам доброхот: намолил на нас беду!»

Десять лет он меня мучил, или я ево, – не знаю: бог разберет. Перемена ему пришла, и мне грамота пришла, а, преже тово грамота пришла. И он от меня утаил, на Русь меня не отпустил, чаял меня прикончать. И злобящеся на меня, оставил в Даурской земли, а сам поехал в Рускую землю, умышлял во уме: «хотя-де он после меня и поедет, инь-де ево иноземцы убьют». Но божиим промыслом, на поезде с сердца дал мне с молоком корову, да овец, да коз стадо оставил. И жена моя корову доила с дочерью, а я с меньшим сыном, что мученик Мамант, козы дояще*, и накопили на дорогу сыров и насушили мяса коровья, и овечья, и козья. Он, Пашков, в дощаниках плыл с людьми и с ружьем. А я, спустя недель с десяток, тоею же рекою поплыли после ево*, набрав больных и старых и раненых, кои там негодны, человек с десяток, да я с женою и с детьми, – 17 нас человек, в лотку седше, уповая на Христа, и крест поставя на носу, поехал не бояся ничево. И осталися годом до Москвы. Нужен той поплав путь мне был: семнатцать человек у меня, нужные и хворые, бабы и робята. А плыл два лета посреде царств иноземцов* неверных, поминая писанное: «уповающаго же на господа милость обыдет»*. На иной реке, иноземцы судно наше с нами и к берегу притащили, мы чаяли нас истребят, а они нас и отпустили: богу так изволившу, – востенали есмы в то время к нему, свету. Еще же к тому, чрез море великие беды едучи видели. Полно тово говорить, – недостанет ми повествовати лето.

А как до того, до Байкалова моря доплыли, у моря руских людей наехали, рыбу промышляют, и надавали пищи, сколько мне надобно: плачют, на нас, миленькия, глядя. Смотря на нас, ухватя и с судном совсем далече на сухой берег несли. Помилуй их светов Христос! Промышляют соболей, живучи. Побыв у них, потащилися за море. Лотку починя и парус скропав, – бабье сарафанишка и кое-что – пошли на море. Ано погода и окинула на море, и мы гребми перегреблись: не больно о том месте широко, – или со сто, или с восемьдесят верст. Чем к берегу пристали, востала буря ветренная, насилу и на берегу место обрели от волн. Около ево горы высокия, утесы каменныя и зело высоки, – дватцать тысящ верст и больши волочился, а не видел таких нигде. Наверху их полатки и повалыши, врата и столпы, ограда каменная и дворы, – все богоделанное без рук человеческих. Лук на них ростет и чеснок, и луковицы больши романовскова, и сладок добре. Там же растут и конопли богорасленныя, а во дворах – травы красны, и цветны и благовонны зело. Птиц много, гусей и лебедей, – по морю, яко снег, плавают. Рыбы в нем – осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы великия в нем и зайцы: во окияне море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело в нем густо; осетры великия и таймени и жырны гораздо, – нельзя на сковороде жарить: жир все будет. А все то у Христа-то света наделано для человека, чтобы, упокояся, хвалу богу воздавал.

Таже в руские приплыли грады. В Енисейском зимовал, и потом к Москве приехал, зимовал в Тобольске. Едучи, по градом слово божие проповедал, обличая никониянство, римскую блядь, пестрообразную прелесть. Три годы из Даур ехал, а туды против воды пять лет волокся: на восток все ехал, промеж орд и жилищ иноземских.