Житие протопопа Аввакума

Егда же приехали на Шамской порог*, на Тунгуске реке, навстречю нам туто же приплыли иные люди, а с ними две вдовы лет по штидесят и боле, пловут пострищися в монастырь. А он Пашков захотел их замуж отдать и я стал разговаривать: «по правилом таковых не подобает замуж давати». Чем боло ему, меня послушав, вдов отпустить, а он, осердясь, меня вздумал учить. На другом Долгом пороге стал меня из дощеника выбивать: «худо-де дощеник для тебя идет! еретик-де ты! поди-де ты по горам, а с казаками не ходи!» О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимые; утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову! В горах тех обретаются змии великий; в них же витают гуси и утицы – перие красное, – вороны черныя, галки серые; в тех же горах орлы и соколы, и кречеты, и курята индейския, и бабы, и лебеди, и иные многие дикие, многое множество птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы и елени, и зубри, и лоси, и кабаны, и волки, и бораны дикие, – во очию нашею, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверьми и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанийце написал, сице начало: «Человече! убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, его же трепещут небесныя силы, и небо, и земля, со человеки, и вся тварь, токмо ты презираешь и неудобство к нему показуешь», – и прочая; тамо писано многонько; и послал к нему. А се бегут человек с пятьдесят: взяли дощаник мой и помчали к нему, – версты с три от него стоял. Привели дощаник; взяли меня палачи, и поставили пред него. Он же стоит и дрожит; шпагою подпершися. Начал мне говорить: «поп ли ты, или роспоп?» И я отвещал: «аз есмь Аввакум протопоп; что мне и тебе?» Он же рыкнул, яко дикий зверь, и ударил меня по щоке, и паки по другой, и еще в голову, и драл за власы на дощенике многое время; и сбил меня с ног, ухватя чекан и ударил лежачева трижды по спине, и разболокши по той же спине семьдесят два удара кнутом палач бил. А я говорю: «господи, Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!» Да то же, да то же беспрестанно говорю. Так ему горько, что не говорю: «пощади!» Ко всякому удару молитву говорю, а о средине той вскричал я: «полно бить тово!» Так он велел перестать. И я промолвил: «за что ты меня бьешь, ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам: егда спустили, я задрожал, да и упал. Аз же в то время без памяти был, яко к смерти. И потом, сковав руки и ноги, велел кинуть в дощаник во льяло на нощь. А в ту пору осень была, дождю льющу на меня. А мои непокровенны язвы кровавыя, – токмо одно кафтанишко кровавое, смешено с кровию и с грязью, на мне лежало. И не вем, како душа от тела не отлучися. Как били, не больно было с молитвою тою, а лежа, на ум взбрело: «за что ты, сыне божий, попустил на меня таково больно убить? Я вить за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Бутто доброй человек, другой фарисей, стал со владыкою судиться! Иов во язве говорил так; да он праведен был, непорочен, незлобив. А я, гнусное житие живя, на такая же дерзнул. Увы мне! Как дощаник тот в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости щемить и жилы тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся пред владыкою; так и опять ништо не стало болеть.

Во утрии же – день, еже есть по кнуте, бросили меня в лотку скована и повезли впредь к Братцкому острожку и на пути, на реке, прилучилися пороги великие; на порогах же мне нужды великие были; сверху дождь и снег, а снизу вода в лотку брыжжет, а меня скована, битова держат непокровенна. А инде выволокут на брег. По каменью острому скована волокли: грусно спине, да душе добро: не пеняю уж в другорядь на Христа. На ум пришли речи, пророческия и апостольския; идучи говорю: «сыне, не пренемогай наказанием господним, ниже ослабей от него, обличаем. Его же любит господь, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, яко сыном обретается вам бог. Аще ли без наказания приобщаетеся, ему, то выблятки, а не сы[но]ве есте». И сими речьми тешил беспрестанно себя. А инде паки в лотку бросят. И так-то везли до острожку три дни. О, горе мне, егда помяну те дни!