Житие протопопа Аввакума

Со мною у всенощнаго взял шездесят человек и в тюрьму посадил, а наутрее их проклинал; оне же мужествовав многия ему в глаза плевали. Он же тех безвестно изгубил, а меня бил по ногам четыре недели по вся дни без милости*, от перваго часа до девятаго. И блаженныя памяти Стефан протопоп деньги ему за меня давал за откуп, и на всяк день, зря из ног моих полны голенища крови, плакал, но бесчеловечный он, волк, не умилился, – денег у него не взял. И возил, на чепи посадя на телегу, по пожару и по улицам града, растеня мои руки, яко распятова, волочили и потом кинули во Андроньев монастырь, в пустую полатку в земляную; и три дни в той темнице сидел не ядше. Во исходе третияго дне не веем – человек, не вем – анггел меня накормил в темнице, и рекл мне: «полно, довлеет ти ко укреплению». И не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Чюдно! только человек был. Бе бо человеку странно: заключена темница со всяцем утвержением, и блюстители стояще. А что же анггелу? ино везде не загорожено. Не вем, – бог весть тайну сию. На утро архимандрит с братьею пришли и вывели меня; журят меня, что патриарху не покорился; а я от писания ево браню. Посем большую чепь сняли и возложили поменьши. Отдали чернцу в келью под начал. И был в том монастыре четыре недели бием и на[д]ругаем по вся дни. Велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чепь торгают, и в глаза плюют. Бог их простит: не их то дело, но дияволе.

В то время после меня взяли Логина, протопопа Муромскаго: в соборной церкви, при царе, остриг во обедню. Во время переноса снял патриарх со главы у архидиякона Ефрема дискос и поставил с телом Христовым на престоле; а с чашею архимандрит Чюдовской Ферапонт вне олтаря, при дверех царских стоял. Увы рассечения тела Христова, пущи жидовскаго действа! Остригше, содрали с него однорядку и кафтан. Логин же разжегся ревностию божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог во олтарь ему плевал; распоясався, схватя с себя рубашку, в олтарь Никону в глаза бросил; и чюдно, растопорясь рубашка покрыла дискос на престоле с телом Христовым. А в то время и царица была в церкви. На Логина же возложили чепь в церкви и, потаща, били метлами и шелепами до Богоявленскаго монастыря, и тут кинули нагово в полатку, и стрельцов накрепко поставил. Ему же бог в ту нощь дал новую шубу и шапку; и на утро Никону сказали: и он, россмеявся, говорит: «знаю-су я пустосвятов тех!» – и шапку у него отнял, а шубу ему оставил.

Посем паки меня водили из монастыря пешева на патриархов двор, и, стязався много со мною, и в соборной церкви стричь меня хотели, и держали на пороге долго в обедню. Государь сошел с места и приступил к патриарху, и упросил у него, кланяючися. Не стригше, отвели в приказ Сибирской.

Таже послали меня в Сибирь с женою и с детьми. И колико дорогою было нужды, того всего много говорить. Нужна мне та была дорога, пятнатцать недель везли до Тобольска телегами и водою и саньми. В Тобольске жил полтора годы, у церкви проповедая слово божие и ево Никонову обличая ересь. А как нас разослал с Москвы и внес в церковь сию нововводную ересь и не стерпе ярость господня, излиял фиял гнева своего * на царство московское за церковной раскол, да не узналися бедныя горюны. Говорил прежде мора Иван Неронов царю и прорицал три пагубы: мор, меч, разделение; то и сбылося во дни наша. Бысть мор в Москве и по градом, и по селом; людие же неразумии суть, стонуще и изгибающе, и умирающе безвестно, а ереси от церкви изринути не восхотеша, яко же и доныне держится. О, увы и горе! Блюдемся другаго фиала, того страшнее. О сем до зде.

Егда же услышал Никон мое обличение о нем в Тобольске, что браню от писания и укоряю ересь ево, и посем пришел указ от Никона в Тобольск, велено меня вести на Лену. В Тобольске же многие беды были: в воду нощию посадить хотели и с палками караулили не по одну нощь, – убить до смерти хотели. И то премину говорить, – много везде беды , по Павлу апостолу*.

Таже сел паки на карабль свой, еже и показан мне, что выше рекох, – поехал на Лену. А как приехал в Енисейск, другой указ пришел: велено меня вести в Дауры – тысящ с полтретьятцать, чаю, будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк. Он послан воеводою в ту страну, и грех ради моих, суров и бесчеловечен человек: беспрестанно воинских людей, кои с ним посланы, жжет, и мучит, и бьет. И я много уговаривал ево, да и сам попал в руки ево. А с Москвы от Никона приказано ему меня мучить. И егда поехали из Енисейска на другое лето, повез меня он, Афонасей Пашков. Ох, тот Афонасей! мню, яко в то время был сын дияволь.