Живи без боли

– Я в бешенстве, – ответила она. – Раньше мне было больно, но теперь я в бешенстве.

Мы уже видели, что такая перемена – хороший знак. Я спросил ее, что она теперь хотела бы сказать отцу.

– Потом это можно будет подправить? – спросила она, и зал засмеялся вместе с ней. Я улыбнулся и кивнул. Тогда она начала: – Как можно посмотреть в глаза невинному пятилетнему ребенку и сказать, что лучше бы он не рождался?.. Я так тебя любила… Как ты мог так поступить?

Потом она обозвала его всеми теми словами, которыми слушатели хотели обозвать его к этому моменту.

– Почему я до сих пор люблю тебя? Ты этого не заслужил. Я не получила твоей любви, ты не заслужил моей, – плакала она. – Это я заботилась о том, чтобы в доме все было спокойно, и защищала всех.

Затем я сказал:

– Представь себе, где находится торт. Может он как-нибудь тебе пригодиться?

Она засмеялась:

– Мне может пригодиться мой локоть. Я хотела ударить его по самому больному месту. Хотела увидеть, как он упадет на колени и станет вровень со мной.

– Представь себе, что ты сделана из стали. Стальная пятилетняя девочка. Никто не может причинить тебе вреда. Делай, что хочешь.

Ее левый локоть дернулся назад. Бобби была уже второй или третьей, кто представлял себе, как они бьют отца по самому больному месту. Я пошутил:

– У нас день ударов по яйцам… Это новая терапия.

Мы все засмеялись.

– А потом я запускаю в него тортом! – Бобби снова двинула локтем и взмахнула руками так, как будто швыряла через голову торт в отца, который в ее представлении теперь лежал, скорчившись, на полу у нее за спиной.

– Теперь он скис, – сказал я, чтобы помочь ей продолжить.

– Теперь он взбесился.

– Ничего страшного. Ты сделана из стали, – напомнил я. – Он тебя и пальцем не тронет.

Она кивнула.

– Он вылетает из комнаты.

– Покажи мне ту дверь, о которой мы говорили, – попросил я.

– Теперь она прозрачная. И маленькая девочка за ней улыбается… она улыбается… надо же, – Бобби и сама заулыбалась.

Я спросил ее, что нужно сделать, чтобы девочка вышла оттуда.

– Сказать наконец, что он ошибался, и по-настоящему это почувствовать… потому что я уже говорила, что он неправ, и работала с этим, но не так.

– А как это почувствовать?

– Не знаю.

По наитию я попросил вынести на сцену еще один микрофон и сказал:

– Бобби, ты можешь встать и пройти вперед к центру сцены?

Она нерешительно посмотрела на меня, но повиновалась. Я дал микрофон Томасу, сидевшему в переднем ряду.

– Он ошибался, – сказал Томас и передал микрофон соседу. В течение пятнадцати минут микрофон переходил от одного слушателя к другому, и каждый говорил Бобби, что ее отец ошибался. Она плакала, не прекращая постукивать по точкам. Когда последний человек произнес эти слова, я вернулся на сцену и спросил Бобби, как поживает девочка.

– Ее там больше нет.

После обеда Бобби вернулась на сцену, чтобы поделиться своими результатами.

– Я сказала Никки, моей соседке по комнате, что у меня прошло колено, – а оно болело двадцать пять лет, – изумленно сказала она.

Потом она поблагодарила слушателей за то, что они поделились с ней любовью. Я спросил, что здоровое колено значит для нее и ее будущего.

– Теперь я могу идти к своему будущему, – ответила она. Зал взорвался ревом и аплодисментами.

Я попросил ее снова рассказать о ее пятом дне рождения. Она пересказала всю историю ровно, без слез, временами даже с улыбкой, и в конце добавила:

– Сейчас я поняла, что дело было не во мне. Он был потерянным человеком, и ему нужно было причинить кому-то такую же боль, какую испытывал он сам. А потом я вернулась на праздник и повеселилась от души, – засмеялась она. – А стальная дверь, после того как стала прозрачной, открылась и исчезла. Без следа.

На следующее утро Бобби снова поднялась на сцену, чтобы рассказать, как вчера вечером ездила в Нью-Йорк.

– Я прошлась вверх-вниз по лестнице на Центральном вокзале. Раньше я никогда бы на такое не отважилась, потому что подумала бы: во-первых, я слишком толстая, чтобы подняться по этой лестнице, и, во-вторых, у меня разболятся колени. Но вчера я ни о чем таком не думала. Я спокойно забралась наверх, – сказала она, и в зале зааплодировали.

Потом она рассказала, как вечером вернулась к себе в комнату, забралась в постель и услышала собственное оханье, как будто ей было больно.

– Но боли не было. И то же самое случилось утром, когда я вставала. Я охнула, но потом сказала себе: «Чего ты охаешь? У тебя же ничего не болит!» Она засмеялась, и снова раздался гром аплодисментов.

Несмотря на то что ее мозг был запрограммирован на ожидание боли перед тем, как заснуть, и первым делом с утра, никакой боли Бобби не почувствовала. Это наглядно доказывает, что дело не столько в боли, сколько в ее ожидании, в моделях поведения и эмоциональном заряде, кроющемся за ней. И когда вы избавляетесь от этих моделей и эмоций, боль исчезает, даже если мозг по-прежнему ждет ее появления.