Живой роскошный ад

Он был обнажённым, а ростом – более двух метров: лысая голова касалась холщовой крыши шатра. Я попытался оглянуться на Кролика – видит ли он то же зрелище, что и я? – но меня охватывал омерзительный паралич: даже глаза не могли пошевелиться в глазницах.

Великан, совершенно безволосый и белый, словно кость, вышел из теней. Меж его ног болтался огромнейший фаллос. Тело великана словно было густо напудрено тальком, который сыпался с кожи, как могильная плесень с ожившего мертвеца. Трудно выразить, как меня шокировал вид его мужского достоинства: он словно бросал вызов, говоря о похоти и о болезни. Член покрывали кровоточащие язвы, и язвы же пузырились вокруг рта. С первого взгляда великан казался белым, но из-под пудры – из-под талька, покрывавшего каждый сантиметр тела – из-под осыпающихся белил, – проглядывали пятна разложения, а мои ноздри ощущали тошнотворно-сладкую вонь.

Великан поднял руки над головой, медленно переставляя то одну, то другую ногу туда-сюда. Наконец я догадался, что это он танцует. Он танцевал.

Возденешь очи к небу —
Не видишь ясный день,
А только землю. Значит,
Молись ему, злодей,
И алую корону
На голову надень.

Строчки песни повторялись, закольцовывались, и алебастровый великан принялся раскачиваться, извиваться, скручиваться. Музыка – ритуал, способный преобразить как певца, так и слушателя. Руки и тело великана рассекали воздух – он как будто одновременно испытывал боль и смеялся над ней. Музыка не останавливалась, Хайнс снова и снова повторял: «И алую корону на голову надень». Ноты закольцовывались, пожирали друг друга.

Великан умалился – не могу объяснить как. Только что его лысая макушка задевала крышу шатра, и вот он уже размером с обычного мужчину – сократился, съёжился, убыл, как луна, затих в tempo ritardando. Обе Амойры пропали в дыму.

Алебастровый мужчина извивался и дрожал в медленном гавоте, двигаясь с маслянистым, скользким изяществом; с него без конца шёл снегопад талька – или пепла? Теперь он стал маленьким, а его пенис опал и съёжился, как у статуи эпохи Возрождения. Теперь он уменьшился до размеров мальчика. «И алую корону на голову надень». Теперь на месте великана извивался гнусного вида младенец, и его плач пронзал музыку. Теперь там извивался змей.

Червь.

Мертвенно бледный опарыш.

Теперь ничего.

Песня сошла на нет и уступила тишине. В шатре клубами валил дым.

Секунда молчания, и чей-то крик: «Пожар, пожар!». Свет изменился, стал ярче. Жар.