Живой товар

У Оли не просто перестали течь слезы — они чудесным образом испарились, и ее глаза тотчас сделались сухими. Лора посмотрела на нее, потом перевела взгляд на отца и сказала, не скрывая иронии:

— Да уж, вы разберетесь…

Это было произнесено с каким-то особенным выражением на лице, но Никонов предпочел ничего не заметить.

На второй день, утром, когда Никонов отправился в школу, чтобы поговорить с директором по поводу аттестата дочери, Лора села перед Олей, по-мужски оседлав стул, и спросила напрямик:

— У вас с папой что? Ты на него виды имеешь?

Оля отложила пилку для ногтей и опустила взгляд.

— Я не знаю, — произнесла она. — Не знаю, что со мной происходит.

— Тогда я тебе скажу, что происходит. Дурью ты маешься.

— Хочешь, чтобы я ушла?

— Хочу. Но папа будет против. — Лора поморщилась. — В принципе, какого черта я парюсь? Он взрослый мужик. Ну, трахнет тебя. Обычное дело.

Оля покраснела.

— Это другое, — прошелестела она.

— Что другое?

— Все другое.

Лора подняла бровь, что у нее всегда очень эффектно получалось.

— Влюбилась, что ли?

Ответ прозвучал очень тихо, но спутать его с каким-либо другим было совершенно невозможно.

— Да.

— А мне что делать? — спросила Лора.

Сначала Оля пожала плечами. Потом сказала:

— Ты — дочь. Я — нет. Нам с тобой делить нечего.

— Да ты хоть представляешь, на сколько лет он старше тебя?

— Не представляю. Знаю. Но для меня это не имеет значения. Вру. Имеет. Мне нравится эта разница в возрасте. Мне в твоем отце все нравится.

— Так скажи ему, — проворчала Лора. — А то он какой-то заторможенный ходит в последнее время. Как лунатик, честное слово. Оба вы лунатики. Свалились на мою голову.

Лора вышла. И хотя ничего особенного ею сказано не было, Оля просияла.

Еще совсем недавно она считала, что жизнь ее кончена и больше никогда ей не быть счастливой. Но счастье привалило. И мир Оли Саввич снова был огромным и ярким.

Глава тридцать четвертая

Александр Трофимович Зинченко играл в бильярд. Его противником был он сам. Это была беспроигрышная игра. Кий будто бы понимал, в чьих руках он сейчас находится. В «своих» — нужно попадать. В «чужих» — можно мазать.

В комнату вошла жена, понаблюдала немного и осторожно сказала:

— Саша, может, хватит?

— Что хватит? Шары гонять?

Не глядя на Валентину, Зинченко перешел к другому углу стола, оттянул кий и врезал что было сил. Это было ошибкой. Шар с костяным стуком задел другой, перелетел через зеленый борт и с грохотом покатился по паркету.

Зинченки жили за городом, в большом доме, некогда принадлежавшем уголовному авторитету Сереже Донскому. Он ни с того ни с сего отписал дом теще Александра Трофимовича, причем сделал это очень удачно: за каких-нибудь несколько часов до того, как был зарезан сокамерниками.

Наученный телевизионными репортажами, Зинченко не держал в собственности ничего дороже двухкомнатной городской квартиры и подержанной иномарки. Все остальное числилось за родственниками различной степени отдаленности. Это было очень предусмотрительно. Раза два конкуренты пытались прищучить Зинченко и завести против него дела о взяточничестве, да только отступали несолоно хлебавши. Он был умен и удачлив. Он привык так считать. Никонов заставил его изменить мнение. Это был болезненный опыт.

— Третий день уже, Саша, — продолжала Валентина. — Нельзя так. О сердце подумай. О давлении. Не мальчик уже.

Зинченко знал, что не мальчик. Пить старался с перерывами и выкурил всего десяток сигар, хотя тянуло страшно. К сигарам он пристрастился с подачи нигерийцев — те его просто заваливали коробками, еще до того, как посвятили в детали своего бизнеса. Они просили о разных мелких услугах, и он их оказывал. Только последний идиот не воспользовался бы возможностями и связями Зинченко. Он идиотом не был. Но все равно Никонов утер ему нос и оставил без солидного куша. Прогорели планы наладить постоянный канал поставок девушек в Африку, за три моря. Мысль об этом была невыносима. Пострадало не только материальное положение Зинченко. Болезненная рана была нанесена его самолюбию.

— Я просто играю в бильярд, Валя, — сказал он, повернувшись к ней широкой мясистой спиной. — Иди вниз и не мешай.

— Ты не просто играешь, Саша, — произнесла жена с незабываемой интонацией героини «Бриллиантовой руки», уличающей супруга. — Ты пьешь коньяк. Признайся, сколько бутылок уже выпил?

— Имею право, — сказал Зинченко. — Выходные, праздники… Что там у нас? Троица или Независимость?

— Если бы ты праздновал, я бы не так переживала. Но я ведь вижу, что с тобой творится. У тебя какие-то неприятности. Ты места себе не находишь. На детей голос повышаешь, меня в упор не видишь. Больно видеть тебя таким. Больно и обидно. Мы, Саша, этого не заслужили. Нет, не заслужили. Всегда рядом, всегда на твоей стороне, всегда верой и правдой…

Валентина всхлипнула. Она была женщина чувствительная, добросердечная, отзывчивая. Плюс масса других положительных качеств. Зинченко стало жалко ее. Мучится, бедняжка. Не понимает, что с ним происходит. Думает, просто так с катушек съехал муж. Беспокоится.