Читаем Живой Журнал. Публикации 2001-2006 полностью

Живой Журнал. Публикации 2001-2006

А ещё за несколько лет до этого мне в руки попали две книги с этой фамилией на обложке. Одну из них я получил от странного юркого человека, что пристраивал её на рецензию. Книга была издана на отвратительной бумаге, хмурой и рыхлой. Но это не говорило ничего — сотни таких книг издавались в начале девяностых — за свой и прочий счёт, в целях денежного мытья и просто для удовлетворения родственников. Мне, собственно, было всё равно. К тому же, перефразируя остроту комедийного героя, иметь в России фамилию Семёнов — всё равно, что не иметь никакой. Даже Сидоров или Иванов — фамилии куда более приметные в нашем Отечестве.

С этими мыслями я принялся читать, тут же уронив два десятка страниц на пол — книга распадалась на глазах. Исчезала, истончалась — точь-в-точь как миф о возвращённой литературе.

Тем более, что книжка была политической, а, косвенно рассказанная судьба автора — настолько же традиционна, насколько обыкновенна его фамилия: университет, кафедра, война, эмиграция (правда, не Париж, а Лондон). Сборник назывался «Разделение Европы», а его заглавная статья сборника, воспринималась не без шпенглеровских ассоциаций. Семёнов задолго до фултоновской речи делил Европу (а с ней и мир) на две части — по линии Керзона. Мысль эта не нова, да ново то, как и когда это сказано.

Семёнов ещё в 1920 году отвергал возможность реставрации в России, и говорил об отдельном «плавании русского корабля»: «И пригонит ли его в европейскую гавань — Бог весть. Если и пригонит, то уж нескоро, и в ином обличье — сначала, может, пугалом, а затем — побирушкой»…

Кривой подзаборной полиграфией множились статьи разных времён и из разных изданий, включая даже выступления по лондонскому радио — автор говорил о Европе, разделённой новой этикой. Говорил, в частности, что «Европа ранее плавно переходила в Азию, а в результате последней войны эта граница стала резкой и прочной». Это была печаль историка-очевидца.

В одной из статей сборника — «Новая религиозность в России» — Семёнов пишет следующее: «Не надо твердить об атеизме в России. Если это и верно, то верно не вполне. Идеальный образ человека, по мнению советских правителей — это образ монаха. Монаха поклоняющегося особому божеству, сродни языческому — станку, заводу, трактору. Человек формально лишённый собственности, даже собственности на убогое жильё, живущий по строгому уставу рабочего общежития приобретает поистине монашеские черты.

Поклонение такого рода становится абсолютным в России.

Самым страшным святотатством (не считая покушения на жизнь вождя), и это видно по новой советской литературе, является вредительство. В каждой второй пьесе появляется „человек из Парижа“, единственное желание которого — подсыпать песку или кинуть болт в какой-нибудь важный механизм».

Далее Семёнов цитировал знаменитые слова Сталина об «ордене меченосцев» говоря о том, что «воляпюк СССР прямо взят из дурного рыцарского романа, лишь Гроб Господень в нём заменен на ленинскую усыпальницу». А как бы предугадывая будущее, он замечает: «Без сомнения, на смену этой форме религиозности придёт некая иная — станут поклоняться отвергнутой было русской идее, душить инородцев с не меньшим усердием, чем Пуришкевич».

Чувствуется, что с русской философией начала XX века Семёнов находился в сложных, довольно противоречивых отношениях — «наши философы традиционно более литературны, большинство из них предпочитает мысли — слово, и слово туманное. Чем более оно религиозно, тем более туманно».

Дальше шло что-то о евразийцах, потом о Карсавине, затем о Трубецком, потом возник откуда-то воспоминания об Александре Мейере, причём из неё страница была утеряна ещё до того, когда книга попала мне в руки.

В предисловии, впрочем, говорится не только об историке, литераторе и публицисте, но и о поэте. О.Лобанов пишет о «поэтической стороне таланта», о «поэтической истории».

Что ж, хотя ничего особенного в этом нет. Стихи писать было принято.

Шесть стихотворений, опубликованных в приложении, однако, озадачивают.

09 января 2003