Живун

Он не успел еще раздеться, как услышал крики на дворе. Выскочил — Мишка с Сенькой схватились в драке. У Сеньки лицо в крови, но он, словно обезумев, лез на рослого, хваткого Мишку и — откуда только сила бралась — мутузил его.

Одному Гришу не разнять было бы их, да подоспел Гажа-Эль. Схватил в охапку Сеньку и унес в избу.

— Вот те и рождество, якуня-макуня, — ворчал он.

Гриш долго не ложился спать. Сидел на лавке, сокрушенно вздыхал. «Разлад… Грызня… Так дело не пойдет… А тверезые дружно жили…»

После рождества Вотся-Горт словно в печаль погрузился. Все ходили понурые, мрачные, словом не обмолвятся. Совсем тягостно было в избе Мишки и Сеньки. Оба глядели друг на друга волками. У Сеньки долго не проходили синяки под глазами и нос, прежде мало заметный, неделю, если не больше, синел здоровенной картошкой. Мужики вставали рано и расходились — в тайге не повстречаешься. А женщины день-деньской напролет в избе, возле печи толклись.

Сандра осунулась. Парасся менее болезненно переживала разлад. Ей было недосуг. И прежде она не так-то легко управлялась со своей семьищей, а в нынешнем состоянии тем более. И хотя Парасся во всем виновата, первой пойти на примирение с Сандрой не желала.

В другой избе не ссорились, но и тут чувствовалась та же подавленность. Елення и Марья уже не перемигивались, не перешептывались — в открытую, как о достоверном факте, говорили о грехе Парасси. Осуждали ее одну. Сандре сочувствовали.

Мужья в бабьи пересуды не встревали и уже не одергивали жен. Гриш ругал себя за недогадливость. Женщины прозорливее оказались, точно учуяли. Мишка сподличал, значит… Перед товарищем — одно, а еще и перед пармой… Гриш будто ясно увидел: калданка, которую волны кидали, как хотели, которую он, выбиваясь из сил, старался вести выбранным курсом, дала течь…

Нет и не будет жизни в этой избе, знал Гриш. Расселить надо. Сеньку с Мишкой. А как, куда? Один выход — кому-то меняться с Мишкой. Сеньку нельзя трогать с его оравой, да и Парасся тяжелая… Меняться, конечно, ему.

Переговорил с Елейней — та ни в какую. Не захотела идти с Парассей под одну крышу. Так уламывал, этак. Пригрозилась: Карька запряжет, не глядя на стужу, с детьми в Мужи подастся.

Намекнул Марье — та заодно с Елейней.

Поскреб затылок, покряхтел. Был бы лес наготовлен, срубили бы избу. Хоть и не время. Ну, что поделаешь, раз приспичило. Можно и в мороз ставить…

Все-таки не оставляла его надежда: как немного потеплеет — перетащить свои вещички на Мишкину половину, поменяться с ним. Поупрямится Елення и уступит, не без сердца, поймет: не надолго ведь, по весне поставят еще пару изб. Лес надо наготовить…

Наготовить…

Тут Гриш как-то терялся. Решил мужиков спросить. Согласятся — дело в шляпе.

Из хитрости, чтобы не выдать опасений, Гриш сказал однажды, будто впечатлениями делится, высмотрел-де неподалеку перестойный кедровник для сруба.

Мужики догадались, куда он клонит. Отказаться не отказались, по и желания не выразили. Было видно — нет у них охоты силу тратить…

Значит, жить долго в Вотся-Горте не надеются…

Гриш ожесточился против Мишки, придумал устроить над ним суд, выгнать его из пармы, как шелудивого пса: Не знал только, с чего начать. Отмахиваясь от прежних своих сомнений, Гриш винил во всем одного Мишку.

Придет время, и вотся-гортская парма возродится. Люди будут трудиться сообща в больших, богатых артелях, в богатых колхозах. Но вынянчат они новую жизнь всем родом, всем племенем…

А пока Гриш искал выхода. Искал объяснений.

— Отчего не ладим? — спросил он Эля, направляясь как-то утром в тайгу.

Эль, не долго думая, ответил — мол, от зависти и жадности. Припомнил, как Сенька набивал утробу яйцами сверх всякой меры, как Парасся хватала сырки себе на нярхул, и подвел итог: «И Мишка позарился на чужую бабу от жадности…»

— Жадность, — заключил он свои рассуждения. — То ли еще будет под весну, когда сусеки-то опустеют, якуня-макупя! — припугнул Эль. — Страшнее волка — человек!

— Уж будто в жадности все дело… Какой человек! — не согласился Гриш. — Ты, чай, не пожадничаешь.

— Почему? На сур пожадничаю, — засмеялся Гажа-Эль.

— И все же я в тебя верю. Последним куском ты поделишься. Да и про себя скажу: нет во мне этой… скверноты… Кабы вот так-то, один к одному подобрались, с одним понятием-разумом…

— Через сито не просеялись? — Эль с сомнением покачал головой.

— Это от того, что со сквернотой приехал Мишка, не скинул ее в Мужах, как вытертую малицу.

— А как скинешь, если она внутрях?..

— Как скинуть — Гриш не знал…

Они дошли до места, где расходились их тропы. Налево — Гришу, направо — Элю. Остановились, набили трубки, закурили.

— Скажи, отчего не захотели бревна заготавливать на сруб? — спросил напрямик Гриш.

Эль с грубоватой прямотой ответил:

— Зряшная работа… Кому жить-то в избах?

— Как кому?

Но Эль продолжал:

— Германец, якуня-макуня, ни ружьем, ни капканом. Что учил ты его, что не учил… Вдвоем мы с тобой всех не прокормим. А у него еще прибавка… Его ли, Мишкин ли, а жрать запросит… Ну и я…

— Все! — взмахнул рукой, словно отрезал, Гриш.