Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Как выяснилось позже, такое средство передвижения было самодельным. Для этого инвалиды на толстую тяжелую часть доски клали специальный навоз, смешанный со снегом, и заливали на ночь водой, чтоб приморозило, а после придавали этой стылой глыбе топором полукруглую форму. Видимо, такая «технология» была уже отработана и проверена жизнью. Длинные ремни прочно укреплялись к доске, чтобы опоясывать ими себя. Медаль на фуфайке подсказывала, что это был инвалид Великой Отечественной войны. Потом я увидела другого инвалида, который шел на коленях ног, так как стоп у него не было. На нем были надеты толстые ватные штаны, а на коленях подшиты куски от голенищ кирзовых сапог. Слава Богу, у него были кисти рук. Он догонял первого. И сейчас стоят перед моими глазами их лица, погруженные в себя; взгляд, лишенный интереса к окружающим, а сосредоточенный только на дороге. Ясно было одно: весь мир как бы существует отдельно от них, сам по себе, а они сами по себе. Они не обратили на меня никакого внимания, а уродливо, медленно, упорно, непривычно для нас, продолжали свое движение. Тут, видимо, сгорая от любопытства, а может, желая познакомиться, вышел из дома напротив Федор Трофимович. Я подошла к нему и, осмелев, спросила.

– Кто эти люди?

– Это победители, Таня, а больше я про них ничего не знаю. Говорят, что живут у Перевозкиных в бане.

Он еще долго молчал и глотал подступивший комок в горле, а потом добавил:

– Перевозкины – люди добрые, и баня у них большая, с предбанником.

Он ушел. Я долго приходила в себя. В жизни любого человека происходят переломные моменты, от которых он ведет потом свой отсчет времени, а то и перерождается, становится другим. В этот яркий мартовский день я повзрослела. Как сейчас помню, ребятишки бегали возле бани гурьбой. Самые бойкие и те, кто были помладше, поглупее, заглядывали в окошечко бани и передавали увиденное:

– Что-то черное там шевелится, поставили на окошечко керосиновую лампушку, увернули фитилек, едят картошки с хлебом, крутят из газеты самокрутки, все стало в дыму, ничего не видать. Ой, грозят нам пальцем… – И ребятня отскакивала от бани врассыпную. На этом их дерзость заканчивалась.

Мы ничего не знали о инвалидах-фронтовиках. Сколько их, откуда они родом, как попали к нам, кто их кормил, содержал, лечил, ухаживал, как звали-величали… Как внезапно они появились, точно так же все разом пропали неизвестно куда и когда.

‹…›

Мама при виде в селе инвалидов причитала:

– Всех нас война скрючила в бараний рог, а тут еще хуже – оставила им не жизнь, а наказание. Проклятая война, самых лучших не пощадила.

Война перекроила людей по-своему, сделала другими после всего увиденного и перенесенного. Вспоминаю, как Петр, друг моего двоюродного дяди Андрея Васильевича, фронтовика (награжден орденом солдатской Славы), рассказал о случайной встрече после ожесточенного боя со своим отцом Кузьмой. Наступление шло с двух сторон фронтов. Отец не знал, что сын воюет, его взяли на войну позднее. Вот это была встреча так встреча! Кто бы мог придумать ее, поверить, что после грохота, огня, рукопашных боев, потерь и страданий в наступившее временное затишье видят друг друга два самых родных, близких, желанных человека: отец и сын. В считаные минуты все смешалось и промелькнуло в голове отца – от появления на свет желанного сына до трагического прощания с ним, от радостного волнения сердца до его боли. Отец был мудрее и уже достаточно понюхал пороха. Он боялся за сына. Хотелось подсказать и подучить молодого солдата, но война не ждет, она сурова и безжалостна, у нее свои законы. Она уже смилостивилась и дала им повидаться, но тут же и разлучила, разорвала, отняла у отца сына и бросила в неизвестность. И получилось все обыденно: обнялись, поговорили и с примесью горечи разошлись, не зная, что у обоих впереди, но, слава Богу, оба вернулись после окончания войны домой, в наше село Ленское.

Еще до войны Петруха, так его звали в деревне, прослыл балагуром и весельчаком, а после этот жизнелюб откидывал такие номера, что все вокруг дивились и говорили: «Наверное, от радости, что остался живой». Как-то раз уговорил он друга вертолетчика поднять в небо «свою коровенку, охота поглядеть, что с ней будет». С хохотом и прибаутками в деревне все передавали друг другу, что «корова три дня подряд мычала не по-ладомски, никого к себе не подпускала, не ела, а потом ее промкнуло и бесперечь несло, да так, что Петруха три дня подряд чистил ограду». К этому еще каждый привирал, что мог. Эта бесшабашность и удаль роднила фронтовиков с нашими бескрайними просторами и вместе с суровым климатом делала их менее уязвимыми перед лицом смерти. Они создавали в селе особую атмосферу, то была атмосфера уверенности, защищенности и стояния, а она была так необходима при колхозном строе в тяжелое послевоенное время. Только вот понять мы не могли: за что победителям была оказана такая немилость? Никто на свете не заслуживает такого уважения, как люди, воевавшие за Родину.

Пишу и вспоминаю у Хемингуэя: