Живые души, или похождения Лебедько

Читатель, должно быть, хлебнувший изрядную долю пессимизма в предыдущих главах нашей повести, нынче может оказаться на неком перепутье. В одну сторону лежит перед ним дорога, встав на которую, начнёт он напропалую чертыхаться, клясть автора на чём свет стоит, за то, что тот пустился в какое-то уже совсем непотребное сгущение красок, попахивающее «левой» пропагандой, под соусом которой, якобы разоблачается пропаганда «правая». Уходя всё далее по этой дороге, такой читатель вконец, пожалуй, перестанет сколько-нибудь доверять автору, а то, поди, и вовсе в сердцах захлопнет книгу и отшвырнёт её куда подальше. Другая дорога ведёт, пожалуй, в ту сторону, куда, было двинулся и сам Владислав Евгеньевич, преисполненный ужаса и тоски, при виде разверзнувшейся картины мировой несправедливости, фальши и какого-то циничного фарса, заполоняющего собою всю жизнь человеческую. Пошедшему по сей дороге, неминуемо встретится ещё одна развилка, которую мы рассмотрим пристальнее. Тут есть, пожалуй, три варианта. Первый — включить привычные охранительные защиты и прийти к внешне благоразумному и даже, в некотором смысле, стоическому решению, что мир, дескать, таков каков он есть, не стоит, пожалуй, излишне драматизировать, всё идёт своим чередом, кое-какую крышу над головой и кусок хлеба, покамест, никто у меня не отымает, да, пожалуй, даже некоторые свободы во всём этом бедламе у меня имеются, будь то, даже хотя бы свобода переключать пульт телевизора. Такой выбор сделает, скорее всего, человек рассудительный, чуждый разного рода крайностям, про которого собрат его, шедший до сей развилки в ту же сторону, однако, здесь решительно вставший на иную стезю, пожалуй, презрительно подумает что-нибудь в таком роде: «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах», сам же себя в воображении выведет эдаким буревестником, которому открылись, наконец, глаза. И вот уже помчится он, сломя голову, что называется, «на баррикады», где ему в самом скором времени крылышки-то пообломают, вернув в русло, по которому двигаются «благоразумные» люди, коих он недавно ещё обличал как трусливых «глупых пингвинов». Есть на той развилке и третий выбор, совсем уже, по мнению автора, никудышный, заключающийся в том, чтобы впасть в тоску, хандру, да окончательный нигилизм, и, пребывая в таковом состоянии, завалиться на диван, что называется, «мордой к стенке», да, и проклясть не только существующее мироустройство, но и самою жизнь.

Автор полагает, что ни первая, ни вторая дорога положительно не ведут ни к какому преображению: ни к внутреннему, ни к внешнему. При этом, автор имеет дерзость питать надежды, что отыщутся среди читателей и такие люди, коим повесть поспоспешествует в укреплении независимого критического мышления. Вполне возможно, что сии читатели, столкнувшись на страницах  нашего повествования с горькой правдою (а сколько её предстоит узнать ещё впереди), не кинутся ни в истерику, ни, напротив, в депрессию, а также устоят от вытеснения её и возвращения в русло иллюзорного благоразумия, возьмут  открывшиеся им знания на вооружение в деле преобразования как собственной жизни и гражданской позиции, так и общественного устройства, понимая при этом, что и от каждого из них последнее зависит напрямую. Именно такой читатель мил и любезен сердцу автора, именно к нему обращено и всё наше повествование. Эх, кто бы для этого на родном языке русской души нашей сумел бы нам сказать всемогущее слово «вперёд»? Кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить нас на жизнь высокую, свободную и в высшей степени сознательную? Кто смог бы скинуть удушливую паутину хитроумно навязанных человеку  верований, убеждений, идеалов и целей, порабощающих его? Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, и сие всемогущее «вперёд» слышим мы порой в исковерканном звучании, исходящее из уст  либо погрязшего в позорной лени сибарита, либо незрелого юноши с безумном блеском в очах. Автор тщит себя предчувствием, что ему, не сколько по причине какой-то особой избранности, сколько по горению души своей, воспламенённой роковым вопросом «Русь, что ты хочешь от меня?», удастся-таки, пусть и не громко, вымолвить это самое «вперёд», так, чтобы оно сколько-нибудь, да, было услышано.