Живые души. Роман-фантасмагория

– Рубин?! – громко сверх меры удивился Мано. Любопытство потеснило в нём недавнюю меланхолию.

– Да не ори ты так! – поморщилась Нина, вспоминая льдистый, полный равнодушия взгляд Антона. – Рубин, Рубин, ты не ослышался.

– У вас что-то было с Рубиным?

– Боюсь, у меня с ним было, а у него со мною – нет, – Боброва на секунду задержала в памяти льдистый взгляд, затем решительно стёрла его, залпом допив вино, и поместила на его место серые в крапинку глаза французского режиссёра. – Давай закроем эту тему. И не вздумай её поднимать. Нигде и никогда – понятно?

– Ладно, – согласился снова впавший в уныние Никита. – Только тебе всё равно везёт. Таких мужиков отрываешь!

– Везёт тому, кто везёт! – назидательно изрекла Боброва и махнула официанту. – Значит так, – она встряхнула Мано за плечи, – ты перестаёшь ныть, идёшь в «Сеновал», красишься в платину – тебе идёт, покупаешь новые шмотки и приходишь завтра в студию звездой, а не размазнёй. Договорились? Иначе я не дам тебе интервью.

– Ты что?! С ума сошла? – встрепенулся Мано. – Мы уже в сетке! Да я… да ты… – возмущение перехватило ему горло, руки и ноги пришли в движение.

– Вот так-то лучше, – удовлетворённо кивнула Боброва, наблюдая за бурной реакцией ожившего наконец приятеля.

Минуту спустя все вопросы по интервью были согласованы и оба героя – эфира и глянца – растворились в серой толпе обыкновенных людей.

***

Гениальный администратор Невинный, пожинающий тучные урожаи титулов и наград. Стремительно взметнувшаяся в центр звёздного неба актриса Дрозд. Гениально прозорливый меценат, отец-герой верхнедонской культуры Туманов. Звезда с бульдожьей хваткой Ветлицкая. Героиня светских хроник Боброва. Гениальный телерепортёр Мано. Героический спасатель русской литературы, гений словесности Парников. Даже Полуконь претендовал на гениальность, даже Шельмович метил в герои, Ямпольский и тот втёрся в плеяду звёзд… Но как быть таким, как Чалый? Что делать, как жить непризнанным гениям, недооценённым героям, скромным труженикам культурного фронта?

Долго, очень долго Всеволод Ильич переживал жгучую обиду. Подкармливал её, если та вдруг уменьшалась в размерах, искусно раздувал, когда она готова была погаснуть. Он продолжал пестовать её даже после официального извинения оргкомитета. До сих пор она перекатывалась внутри ржавым колючим клубком. И Чалый свыкся с ней, и даже как-то к ней привязался, ведь теперь он был не так одинок и всегда находил способ занять время, если вдруг оно появлялось. Обида тоже привыкла к своему хозяину, старалась сидеть тихо, не слишком отвлекать от дел, но при случае напоминала о себе царапающей болью: я здесь, никуда не делась, покорми меня, не дай мне засохнуть. Полуконь не мог взять в толк, как такое могло произойти? Какая нелепая случайность вычеркнула редактора «Родных просторов» из списка фестивального банкета? – он собственными глазами видел его фамилию рядом со своей. И отчего Чалый прямо не спросил его об этом: мол, так и так, почему до сих пор нет приглашения? Ведь всё можно было исправить одним звонком. Но Всеволод Ильич всегда предпочитал гордое молчание. И теперь Илья Сергеевич вместо того, чтобы готовить подборку для «Русской литературы», вынужден был улаживать конфликт, уговаривать обиженного редактора, как девушку, предлагая один за другим разнообразные пути примирения.

– Сева, твой рассказ откроет рубрику «Голос провинции», – бодро сообщил Полуконь, – я уже договорился с Парниковым.

– Угу, – безучастно буркнул редактор, не отрывая взгляда от дежурной рукописи.

– Слушай, а давай вместо рассказа опубликуем отрывок из «Чужой улицы»? У тебя ведь готова первая часть? Что скажешь?

– Двести тысяч знаков вместо пятнадцати? – недоверчиво поднял голову Чалый.

– За это не беспокойся, – заверил Полуконь. – Ну, так как?

Всеволод Ильич внимательно прислушался к тому участку тела, где поселилась обида. «Соглашаться?» – спросил он у неё. «Вот ещё! – возмутилась обида, – я тогда от тебя уйду, – пригрозила, – навсегда!» – и легонько кольнула в левый бок. Что же получается? – думал Чалый, – единственное преданное существо может покинуть меня? Неужели я променяю её на какие-то подачки с барского стола? Сначала проигнорировали, а теперь делают вид, что ничего не случилось, заглаживают вину. «Вот-вот! – плаксивым голосом подтвердила обида. – Это они сейчас такие добренькие, а когда встанет вопрос ребром – снова про тебя забудут. И не вспомнят даже!». Редактор шумно вздохнул, внутренне соглашаясь со своей обидой. «А я тебя никогда не брошу, – обещала та, ласково царапая хозяина, – даже если все предадут». И Всеволод Ильич ей верил.

– Ну, так что? – переспросил Полуконь, наблюдавший за мучительной внутренней борьбой редактора.

– А ничего! – зло ответил тот. – Не нужны мне ваши подачки! Обойдусь как-нибудь, – он демонстративно захлопнул папку.

Председатель писательского союза вздрогнул и с тревогой посмотрел на изменившегося в лице Чалого. Ему ничего не оставалось, кроме как развести руками и покинуть пыльный, пропитанный горечью кабинет.