Жизнь Аполлония Тианского

Поистине, великое мое научение было от Пифагора, ибо Пифагор сокровенной своей мудростью познал самого себя — и не только кто он есть, но и кем он был прежде; и к алтарям приходил он, блюдя чистоту, — не сквернил утробу свою мертвечиною и не марал тело свое одеждой, выделанной из убиенных тварей; а еще он первым из людей замкнул уста свои и так обрел завет, называемый «щитом молчания», да и в остальном философия его была истинной и пророческой. Вот и стал я твердить сию науку, но совсем не потому, что избрал одну премудрость из двух, как советуешь ты, любезный Феспесион, а потому, что представляла мне философия учения свои, сколько их ни есть, наделяя каждое подобающим ему чином и тем повелев мне поглядеть на них самому и свершить здравый выбор. Все сии учения блистали величием и святостью — порою блеск иного из них слепил очи, — однако все я рассмотрел со вниманием, ибо сами они побуждали меня к этому, завлекая и суля каждое свое. Одно учение обещало, что безо всякого труда окунусь я в море наслаждений, другое — что даст мне отдых от трудов, третье — что к трудам моим добавится веселье[245], — итак, всюду удовольствия и обжорство без узды, и ладонь для денег открыта, и нет препоны похоти, но дозволено хоть влюбляться, хоть домогаться, хоть что угодно в этом роде, и лишь одно учение хвастливо возглашало[246] воздержание от подобных страстей, но было дерзко, злоречиво и гнало в толчки всякую другую науку.

Тут узрел я несказанную красоту мудрости, обаявшей некогда и самого Пифагора — наука сия не стояла в толпе, но держалась в стороне, молчала и, наконец поняв, что все остальные мне не годятся, а с нею я не знаком, молвила так: «Нет во мне, отрок, пригожести, но изобильна я тяготами: ежели согласится кто с моим уставом, то придется ему отвергать всякую пищу, ради коей убита живая тварь, и о вине придется позабыть, дабы не замутить премудрого кубка, воздвигнутого в трезвых душах, и не согреет его плащ или иная одежда тканая из животной шерсти, а сандалии достанутся ему тростниковые, а спать он будет где случится, а ежели узнаю я, что привержен он любострастию, так есть у меня гиблые ямы, куда препроводит его и низвергнет сопутствующее мудрости правосудие; столь сурова я с ревнителями своими, что даже и уста их держу на замке! А теперь узнай, какова награда тому, кто все эти тяготы стерпит: сразу вступит он во владенье праведностью и благомысленностью, и зависти ему никто не внушит, и будет он тиранам страшен, а сам перед ними не склонится, и малые жертвы его будут слаще богам, чем потоки бычьей крови! Ежели будешь ты чист, то дарую я тебе знание грядущего, а очи твои так просветлю светом, что распознаешь ты бога, узнаешь героя и уличишь призрачную нежить, сокрытую под личиною человечьей». И вот, о премудрые египтяне, я избрал именно эту жизнь, а свершив сей верный выбор вослед Пифагору, не обманул и не был обманут, ибо сделался я таким, каким должно быть философу, и получил все, что философу назначено. Доводилось мне размышлять и о происхождении чародейства, и об основаниях его, а решение мое таково: к чародейству способны те, у кого святости в избытке[247] и кто превосходен в познании души, первопричина коей неуничтожима и безначальна.

Я понимал, конечно, что все это не для афинян — когда Платон изрек о душе совершенномудрое и богодухновенное слово, то афиняне слово сие отвергли[248], а приняли обратные и ложные мнения. Надобно мне было разузнать, есть ли на свете город или народ, где рассуждали бы не по-нашему — один так, другой этак, но все — хоть стар, хоть млад — держались бы единого учения о душе. Сам-то я, руководимый незрелостью и неопытностью, любопытствовал именно о вас, ибо множество слыхал рассказов о сверхъестественных ваших познаниях, но когда изъяснил я это наставнику своему[249], он прервал речи мои нижеследующими словами: «Предположим, что ты — из влюбчивых и питаешь страсть к юной миловидности, а тебе повстречался красивый отрок и, очарованный пригожестью его, принялся ты расспрашивать, чей он сын, и вот оказалось, что отец у него — воевода и богат конями, а деды у него — хороводители, однако же ты его именуешь «о потомок корабельщика!» или «о сын окружного старосты!». Как, по-твоему, привлечешь ты этим способом расположение отрока или, напротив, опротивеешь ему вконец, ибо не зовешь его по отческому чину, но измышляешь ему в предки каких-то безвестных ублюдков? Ну, а ежели питаешь ты страсть к мудрости, постигнутой индусами, то неужто будешь именовать ее порождением не отцов, но вотчимов? Это было бы для египтян даже лучшим подарком, чем если бы Нил снова — как в баснословные времена — при разливе затопил бы их медом!» После такого разговора я и поворотил от вас к индусам в рассуждении того, что наука их изощреннее, ибо солнце светит им яснее, а мнение их о природе и богах ближе к истине, ибо обитают они в соседстве с богами, рядом с первоначалом всякого тепла и всякого живорождения.